Порассуждаем о жизни, или ...философия ...

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

https://knife.media/animal-philosoph...zen.yandex.com
Странные существа философии: как блохи, микробы и призраки помогают мыслителям постигать бытие человека

Анималистические метафоры издревле были важным инструментом философского дискурса. В последнее время мыслители меньше пишут о величественных и зорких птицах и чаще прибегают к образам из царства насекомых или микробиологии: философский субъект превратился в паразита, инфекцию, слизь. При этом, несмотря на весь свой материализм и рационализм, современные философы не пренебрегают существами фантастическими и потусторонними, такими как призраки и зомби. По просьбе «Ножа» Нестор Пилявский проводит для наших читателей экскурсию по философскому бестиарию.

Различные животные имеют свои собственные жизненные миры, отличные друг от друга и от жизненного мира человека. Многих мыслителей интриговала граница, пролегающая между человеком разумным и другой живой материей. Обычно ее проводят по линии сознания, способности к постижению мира и собственного существования. Если до эпохи модерна исключительное положение человека обосновывалось наличием у него бессмертной души, то позднее в ход пошли аргументы о способности человека к мышлению и членораздельной речи, чего, как считается, лишены животные.
У Мартина Хайдеггера демаркационная линия — экзистенциальна: если животные, не рефлексирующие о своей смертности и не имеющие возможности совершать «набросок будущего», проживают в «неявном напоре сущего», то человек, напротив, может и должен вести диалог с бытием, которое обращено к нему через язык, смертность и время. Впрочем, представители спекулятивного реализма, объектно-ориентированных онтологий, темного витализма и других направлений, которые борются против философского антропоцентризма, не согласны с тем, что человек располагает «привилегированным доступом» к бытию. Так, Бен Вудард сводит человека к слизи, а Грэм Харман и Леви Брайант отвергают не только иерархию внутри живой материи, но и, радикально устраняя субъект из философии, располагают вообще всё сущее, живое и неживое, реальное и виртуальное на одной плоскости — внутри «демократии объектов».
Миры людей и миры животных: проблема диалога

Понятие окружающего мира (Umwelt), поведенческого пространства жизни или некоей значимой среды, предложил Якоб фон Икскюль, зоопсихолог и философ, которого считают основателем биосемиотики. В книге «Прогулки по жизненному миру животных и людей» он продемонстрировал, насколько разной картина мира может быть у тех или иных живых организмов. В одной и той же комнате человек различает множество цветов и оттенков, собака видит лишь несколько из них, а муха и вовсе распознает только свет и тьму. В мире мух мы найдем «объекты, важные для мух, а в мире морских ежей — объекты, важные для морских ежей», объяснял Икскюль. Пространство комнаты, за исключением посуды с остатками еды и лампы, для мухи — не более чем «бегательный фон»; жар света влечет их, а еда и напитки удерживают снабженные органами вкуса ноги. Мухи и другие животные помогают Икскюлю заключить, что нет ни времени, ни пространства, независимого от субъекта.
Людвиг Витгенштейн, озабоченный не различением видов и миров, а критикой языка, использовал образ говорящего льва для того, чтобы проиллюстрировать лингвистическую субъективность. В «Философских исследованиях» он пишет, что, если бы лев умел говорить, мы не смогли бы его понять: поскольку структура языка отражает онтологию мира, а лев и человек живут в разных мирах (или по-разному видят глобальный мир), они не поняли бы друг друга, даже если бы могли вести беседу.
Это утверждение Витгенштейна отнюдь не бесспорно — ни в зоологическом смысле, ни в философском. Разве люди не расшифровали «язык пчел», когда Карл Фриш показал, что танцы этих насекомых передают информацию о погодных условиях, направлении и расстоянии до источника пищи? Интересно, что пчелы были излюбленными животными Аристотеля, который среди прочего занимался пчеловодством и исследованиями меда. Несколько туманных фраз из его трудов наталкивают на мысль о том, что он первым обнаружил способность пчел-разведчиц объяснять собратьям по улью, в каком направлении и какое время нужно лететь за цветочным нектаром.
Говорящий, но остающийся непонятым лев Витгенштейна — образ неубедительный и в свете открытий антрополога Эдуардо Кона, который использовал семиотику Чарльза Пирса для объяснения этнометафизики амазонских индейцев руна. В книге «Как мыслят леса» Кон, настаивающий на том, что всё живое производит значения и смыслы (а, значит — мыслит), описывает взаимодействие людей и леса, индейцев, растений и животных, в том числе ягуаров. Индейцы руна знают, как разговаривать с ягуарами. Речь идет не только о шаманских практиках, но и о самых простых бытовых вещах:

«Спи лицом вверх! Если придет ягуар, он поймет, что ты можешь посмотреть на него в ответ, и не тронет тебя. А если ты будешь спать лицом вниз, он сочтет тебя айча — добычей и нападет».
Э. Кон, «Как мыслят леса: к антропологии по ту сторону человека»

В «Философских исследованиях» Витгенштейн проводит еще один «животно-философский» мыслительный эксперимент, ставший впоследствии знаменитым, — с участием жука. Чтобы показать неспособность человека выйти за пределы своей языковой приватности, увидеть мир глазами другого человека, то есть в полной мере понять собеседника, Витгенштейн представляет, что у каждого участника эксперимента есть коробка, содержимое которой называется «жуком», но заглядывать в чужие коробки нельзя, и каждый может судить о том, что такое «жук» лишь на основании того, что находится в его коробке. Поскольку в других коробках может находиться что-то другое (или вообще ничего), люди будут представлять нечто, называемое «жук», каждый — по-своему. Этот «жук», могущий быть не жуком, не насекомым или вовсе не животным, сравнивается Витгенштейном с ментальным содержанием: люди думают, что в своих беседах подразумевают одно и то же, но, имея разный опыт, они всегда говорят о разном. Здесь речь идет об индивидуальных жизненных мирах, и с таких позиций когнитивная ограниченность свойственна не только межвидовым коммуникациям (между людьми и львами, даже говорящими), но и внутривидовым (между человеком и человеком).
Одним философам животные служат предметом исследовательского внимания, другим — героями мысленных экспериментов, а третьим предоставляют возможность изучать природу живого, причем иногда философы не разводят, а, напротив, объединяют животных с людьми.

Так, Анри Бергсон обращается к осам, чтобы развить интуитивистские представления о «солидарности, но не совпадении» интеллекта и инстинкта. Утверждая, что живым существом движет инстинкт, отличный от автоматического поведения, Бергсон приводит в пример ос, которые знают, как парализовать гусеницу. Инстинкт предполагает определенную душевную открытость миру, при этом знание единства жизни, которое присуще инстинкту, является не продуманным, а «обнаруживаемым», переживаемым. Осы наталкивают Бергсона на мысль о том, что, когда ум направлен на различение объектов относительно друг друга, инстинкт схватывает объект в его изменчивости. Осы, делающие точное количество инъекций своим жертвам для того, чтобы те остались живы, но были парализованы, становятся для Бергсона доказательством того, что инстинкт — это не простое механическое явление, а вид знания, прямо связанный с «истинной природой жизни» и порождаемый не «внешним восприятием», а «совместным присутствием» субъектов, которых Бергсон рассматривает уже не просто как организмы, но в качестве «видов деятельности».

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

Философский бестиарий Ницше: охотиться и играть

Ницшевский Заратустра использует образы животных для символического объяснения своей программы развития личности:

«Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев».
Ф. Ницше, «Так говорил Заратустра»

Речь идет о работе сознания с «духом тяжести»: если верблюд, вьючное животное, безропотное и порабощенное, руководствуется императивом «Ты должен», то хищный и стремительный лев, «царь своей пустыни», преодолевает верблюжье долготерпение и оборачивает силу, обретенную в дрессуре и дисциплине, в волюнтаристское «Я хочу». Однако со временем лев, который может создать себе свободу, но не может создать себе новых ценностей, должен стать ребенком, поскольку лишь ребенок может с легкостью отпускать старое и отдаваться новому в игре.
Игра у Ницше — основной способ существования подлинно свободного ума, для которого всякое бытие всегда невинно.

Не менее метафоричны и животные, сопровождающее Заратустру: змея и орел — казалось бы, хрестоматийные образы, в динамике которых, однако, Ницше зашифровывает важнейшую философскую дилемму — низкого и высокого, дионисийского и аполлонического, — которая по-новому зазвучит в философии постмодернизма, определив, как мы увидим в дальнейшем, и его специфический бестиарий.
Орел всегда соотносился с небесным началом, он — птица Зевса, спутник света и Аполлона, гордо возносящийся над миром. Змея — это магия, сила становления, мудрость земли, Дионис.
Ницше использует традиционные символы, среди которых орел и вообще птица — образ, тесно связанный с мифологической метафорой возносящегося над бытием духа и парящей души (птицы, бабочки, ангела). В этом же ряду стоит столь занимавший платоников и неоплатоников Феникс — птица, чья генеалогия восходит к египетской птице Бену — «сияющей» душе бога Ра, которая олицетворяет воскресение из мертвых, солнечный центр и сезонные разливы Нила. Бену, в свою очередь, тесно связана с Ба — бессмертной частицей человека, которую часто изображали как сокола с человеческой головой.
Читайте также

Возможна ли власть без насилия? Политолог Брайан Смит — о Ханне Арендт, свободе передвижения и власти советов
«Личность — это отчасти вымышленная конструкция». Аналитический философ, бизнесмен и коллекционер Дмитрий Волков — о личности как рассказе, свободе воли и 17 гремлинах
Важно, что аполлонический орел и дионисийская змея у Ницше всегда появляются вместе: союз зверей Заратустры призван продемонстрировать неразрывность и взаимодействие высоты и поверхности, перспективы и близости, разума и жизненной энергии. Ницше возвращает крылатые образы платонизма к плотской действительности — змея обвивает орла, орел поднимает ее в небо, но не как добычу, а как союзника и драгоценную ношу: «Это звери мои… Самое гордое животное под солнцем и самое мудрое животное под солнцем — отправились они в путь…». Змеиная мудрость — это не абстракция, склонная возноситься над миром, а живое знание изменчивой и тленной материальности, которую философы-платоники в отличие от ницшевского Заратустры отделяли от «совершенной формы», эйдоса — разлучали змею с орлом, говоря метафорически.
Любимые паразиты Жиля Делеза

Тема высоты, глубины и поверхности весьма занимала Жиля Делеза. Его можно назвать критиком высоты, с которой связаны идеи и идеалы, и адептом поверхности, концептуальным выражением которой стала знаменитая делезовская ризома — один из главных концептов шизоанализа (и вообще постмодернизма). В некоторой степени отталкиваясь от Ницше, но создавая свое собственное направление мысли, Делез критикует идеализм и платонизм, апеллирующие к высоте и ее крылатым образам. Модерн, в котором «человек — это звучит гордо», преисполненный постуральных образов возвышения (человек встающий, человек развивающийся, человек, устремленный ввысь), подвергается у Делеза безжалостной критике. Выясняется, что человек смотрит на мир уж слишком свысока — именно этой позиции вменяется в вину склонность человека к насилию, эксплуатации и репрессиям. Рациональный контроль, притязающий на тотальное подчинение жизни и материи, оборачивается утратой контроля, экологическими и социальными катастрофами. Неудивительно, что Делез редко упоминает птиц, зато его тексты пестрят упоминаниями животных, чья жизнь проистекает на поверхности, а именно клопов, клещей и блох.
Когда Клер Парне в своем знаменитом интервью спросила Делеза о его любви к клещам, он ответил, что предпочитает их, поскольку они реагируют всего на три фактора из всего природного многообразия и умеют создать свой удивительный и невероятный мир. Этот ответ проясняет немногое, тем более что Делез повторил в нем свой пассаж из книги «Складка. Лейбниц и барокко». Для того чтобы понять тягу Делеза к насекомым-паразитам, нужно открыть две другие его книги: «Логику смысла» и «Анти-Эдипа».
Делез описывает себя как продолжателя философской традиции, противостоящей мысли платонизма и постплатонизма, однако свою родословную он ведет не от досократиков (на связь с ними претендовал Хайдеггер), а скорее от стоиков и киников, древнегреческих мыслителей, преданных не высоте или глубине, а «особому искусству поверхности». «Философским символом» этой традиции в пику платоновским крыльям и эмпедокловским сандалиям Делез называет выворачивающийся плащ Антисфена и Диогена, а также львиную шкуру, которую носил Геракл. Эти плащи и шкуры — складчатые поверхности, заселенные паразитами:

«Поверхность подобна запотевшему стеклу, на котором можно писать пальцем. Философия бьющего посоха киников и стоиков вытесняет философию ударов молота. Философ теперь не пещерное существо и не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхности — клещ или блоха».
Ж. Делез, «Логика смысла»

В других работах Делез ставит в один ряд клеща и монаду — неделимую единицу, лежащую, согласно ряду философских учений, в основе каждого явления. Насекомое, и скорее ползающее, а не летучее, становится у него метафорой субъектности, причем важным в этом русле представляется стайная, коллективная природа вшей и блох. Шевелящееся множество, образующее сцепки смыслов на поверхности жизни, приходит на смену атомарной, одинокой или героической душе, субъекту-единице, унаследованному модерном от христианства. В постструктурализме антропологический субъект предстает как складчатая, скользящая экстериорность или беспокойные, изменчивые колонии наползающих друг на друга насекомых.
Отныне человеку не пристало тешиться сравнениями своего духа, своего смыслообразующего начала ни с гордыми орлами, парящими в полете, ни с легкими бабочками, воплощающими ландшафтные эстетические идиллии, — пора обратить внимание на множественность, взаимопроникновение, стайность, кишение и ползание, на формы существования, актуализированные в образах вшей и блох.

То, что раньше казалось грязным, низким и презренным, становится актуальным, привлекает взоры мыслителей и деятелей искусства. Роящиеся, кусачие и заразные животные, прозябавшие в зонах неразличения, заполняют новое интеллектуальное пространство. Отсюда же внимание современного философа Ника Ланда к крысам. В одном из эссе он пеняет Мартину Хайдеггеру и Жаку Деррида, у которых «не нашлось времени на крыс» из подвергнутых философскому анализу стихотворений Георга Тракля. Крысы очаровывают Ланда из-за их «вездесущего кишения» и «ликантропической способности проникновения».
Философия — паучья наука?

Провозгласивший шизоидность релевантной формой человеческой свободы, способом играть с сиянием идеократической высоты и мраком материальной глубины, оставаясь при этом на мерцающей поверхности жизни, Жиль Делез мог бы сказать: рожденный ходить, умей и ползать!
Эту линию в откровенно хтоническом направлении продолжают философы, развивающие делезианские интенции в русле новых онтологий. В знаменитой «Циклонопедии» Резы Негарестани балом правят черви, змеи, демонические гидры и другие драколатрические твари, провоцирующие эпидемические вторжения, управляющие из нефтяных кишок планеты глобальным капиталистическим рынком и ведущие мир к черной вульвокосмической сингулярности. Для своего впечатляющего ингуманистического манифеста Негарестани мобилизовал даже Пазузу — злобное ассирийское божество, повелевающее пустынными ветрами и сочетающее в своей гибридной телесности части человека, льва, хищной птицы, скорпиона и змеи.
Куда менее агрессивной, но не менее хтонической видится философия и социология радикальной киберфеминистки Донны Харауэй, которая проповедует наступление новой эры — хтулуцена, когда невероятную актуальность приобретут разного рода щупальца и тентакли. Харауэй советует людям присмотреться к «веревочным фигурам» и «сетевым воспроизведениям», которые помогут разобраться с экологическими проблемами, гендерным угнетением и социальным неравенством. Ее любимый «тентакулярный арахнид», своего рода животное-учитель — это паук Pimoa cthulhu, которого она переименовывает в Pimoa chtulu — Пимоа хтонического. Харауэй сообщает, что «берет на себя смелость отобрать у Лавкрафта своего паука ради других историй и обозначить это освобождение более распространенным написанием хтонических существ». Всё единичное, обособленное, определенное у Харауэй получает негативную оценку.
А чтобы преодолеть катастрофы антропоцена, нужно собрать вещи и сущности в клубки, сети, компостные кучи — разрушить существующие иерархии и классификации, породниться с нечеловеческим, переплестись с разнонаправленным, многоуровневым и путаным миром.

«Тентакулярные фигуры не бесплотны; это стрекающие, пауки, существа с цепкими пальцами вроде людей и енотов, головоногие, медузы, нервные комплексы, волокнистые объекты, жгутиковые, сплетения мышц, спутанные и свалявшиеся клубки микроорганизмов и грибов, нащупывающие путь ползучие растения и пресмыкающиеся, выпирающие корни, тянущиеся лозы и усики. Тентакулярные — это также паутины и сети, IT-твари в облачных хранилищах и за их пределами. Тентакулярность — это о жизни, проживаемой по траекториям — множеству траекторий, — а не в определенных точках, не в сферах».
Донна Харауэй, «Оставаясь со смутой»

Надо сказать, что пауки стали волновать философов задолго до Донны Харауэй. Известно, что их держал у себя Барух Спиноза, любивший, как сообщает его старинный биограф Колерус, «в часы отдыха от научной работы, наблюдать, бросив муху в сеть к пауку, жившему в углу его комнаты, движения жертвы и хищника». При этом, как говорят, Спиноза неистово смеялся. Эти сведения послужили основой для рассказа Сигизмунда Кржижановского, который увязал развлечения Спинозы с его политическими идеями в области «естественного права».
У Ницше паук тоже встречается. Делез в книге «Ницше» даже отнес его к главным персонажам немецкого философа. Однако паук Ницше — нисколько не благ, он — ядовитый дух мщения или злопамятства, которым движет воля к наказанию и осуждению. Похоже, как и паук Харауэй, паук Ницше связан с разрушением иерархий и торжеством левых идей, но у Ницше это получает отрицательную оценку. «Его оружием является нить, паутина — паутина морали. Паук проповедует равенство (пусть все будут похожи на него!)», — описывает ницшевского паука Жиль Делез. Ницше обзывает пауками Парменида и Эммануила Канта, которым вменяет в вину оплетение духа путами моральной философии, сводящейся, по Ницше, к болезненной памяти, которая не может избавиться от опыта страдания и восстает против жизни. Но, будучи образом острой памяти, паук Ницше — еще и свидетель его космологии, агент Вечного Возвращения:

«…И этот медлительный паук, ползущий при лунном свете, и этот самый лунный свет, и я, и ты, что шепчемся в воротах, шепчемся о вечных вещах, — разве все мы уже не существовали?..»
«…Всё вернулось: Сириус, и паук, и твои мысли в этот час, и эта твоя мысль о том, что всё возвращается…»
Ф. Ницше, «Так говорил Заратустра»

Обвиняя Канта в «китайщине» и «паучьих привычках», то есть в рационалистическом, методическом, казуистическом и безжизненном мышлении, Ницше метил, пожалуй, во всю классическую философию, и в этом через метафору паука оказывался отчасти созвучен Френсису Бэкону. Бэкон в книге «Великое восстановление наук» описал три метода познания: «путь паука», «путь муравья» и «путь пчелы». И для «пути паука» характерно выведение суждений именно из «чистого разума», рационалистическим способом, подчас в обход эмпирики и проживания. Идущие этим путем мыслители, замечает Бэкон, рискуют впасть в догматизм, стать пленниками «паутины мыслей из своего ума», и такому пути лучше предпочесть не другую крайность — «путь муравья» (абсолютный эмпирик, которому недоступно теоретическое познание), а уравновешивающий жизненную практику и мысленное созерцание «путь пчелы».
Впрочем, официальным символом (если можно так выразиться) европейской философской традиции следует считать не паука, а сову — спутницу богини мудрости Минервы. Сова видит во тьме подобно тому, как философский разум проглядывает себе путь в сумеречном и неясном бытии, в смазанном и затемненном обыденном существовании, в серости или в неразличимости жизни. В таком качестве сова упомянута у Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, в предисловии к «Философии права»: «Сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек».

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

Призраки, микробы и слизь: причудливые сущности на службе познания

Бестиарий философов отнюдь не ограничивается животными. В нем обитают и демонические существа. Иногда таковые, впрочем, имеют зоологическую личину. Пример — мухи из знаменитой пьесы «Мухи» экзистенциалиста Жана-Поля Сартра. На символической поверхности сюжета мухи, роящиеся в воздухе проклятой Юпитером земли, представляют собой эриний — античных мстительниц. Однако Юпитер никак не был связан с мухами в римской мифологии, а его греческий аналог Зевс и вовсе имел статус Апомиуса — «охраняющего от мух». Это обстоятельство и другие «странности» в «Мухах» даже заставили некоторых исследователей предположить, что Сартр «переворачивает» образ небесного бога Юпитера, владыки порядка и справедливости, низводя его до «повелителя мух» Вельзевула, чтобы подчеркнуть главный постулат своего экзистенциалистского атеизма: суть не в том, что бога нет, а в том, что если бы он был, это ничего бы не изменило.
Читайте также

Паутина всемирной истерии. Почему в интернете остались только активисты и боты
Свои проекты без выгорания? Мы спросили у по-настоящему творческих ребят, как это
Как известно, христианский термин «демон» восходит к греческому «даймон»: в Древней Греции так называли особых существ, стоящих в онтологической иерархии между богами и людьми. Мифологические даймоны еще в Античности приобрели философский статус: о них размышляли Сократ, Платон, Ксенофонт и другие мудрецы, описывая даймонов как сущностей озарения или агентов внутреннего, направляющего диалога с бытием. В XX веке, разбирая Парменида и Гераклита, о даймонах философам напомнил Мартин Хайдеггер, и они обрели в его семинарах место особого сущего, поддерживающего онтологическую иерархию. Даймоны располагаются между бессмертными богами и смертными людьми, а смертность у Хайдеггера, в его реконструкциях античных философов, а равно и в его собственной фундаменталь-онтологии, имеет ключевое значение. Этот взгляд на даймонов несколько перекликается с тем, как их описывал исследователь желания, французский философ, психоаналитик, писатель и художник Пьер Клоссовски, у которого даймоны словно бы заимствуют от бессмертных и бесстрастных богов бессмертие, а от смертных и страстных людей страстность, они соединяют онтологические полюса, являют их друг другу сквозь свою смешанную и посредничающую природу — природу флюида, не имеющего определенного пола и превосходящего ограниченность жизни-смертности.
Не слишком удивительно встретить даймонов в континентальной философии. Но духи и монстры фигурируют и в традиции аналитической философии — по крайней мере в качестве «гипотетических существ», пригодных для мысленного эксперимента. Таков, к примеру, философский зомби — воображаемое существо, совершенно идентичное человеку, но не имеющее сознания. Он по-человечески реагирует на все раздражители и сигналы, но лишен чувственной субъективности, так называемого квалиа. Философский зомби — фигура мысленных экспериментов и дискуссий, призванных выяснить связи между сознанием и поведением. Его используют для критики теорий, сводящих человеческое существо к поведению (бихевиоризма, физикализма, функционализма), для описания связи материального и феноменального и для прояснения вопросов, касающихся взаимодействия субъективных аспектов сознания с объективностью редукционистской науки. Философский зомби — важная часть методологии Дэвида Чалмерса, который в книге «Сознающий ум» воображает целый мир таких зомби, которые физически совпадают с людьми, но не имеют сознательного опыта. Это нужно философу, чтобы разработать классификацию видов мыслимости и онтологических модальностей.
Совсем иначе к теме зомби обращается близкий спекулятивному реализму философ, исследователь ужаса Юджин Такер. Для него зомби, вампиры и призраки, элементы массовой культуры и новых медиа, прежде всего — носители жуткой материальности, позволяющие заглянуть из «мира-для-нас» в «мир-без-нас»: осмысление ужаса позволяет преодолеть антропоцентризм и увидеть мир как нечеловеческий, приблизить мысль к немыслимому, материи за пределом сознания. Всматриваясь в чудовищ, Такер развивает свою концепцию ужаса, противопоставляя ее хайдеггеровскому ужасу перед смертью и безосновностью: ужас больше не сообщает о каких-то ужасных истинах, он сообщает только об отсутствия истины, и с этого черного озарения начинается «нечеловеческая мысль».
Созвучный Такеру феноменолог ужаса и теоретик нечеловеческого Дилан Тригг тоже среди прочего пишет о монстрах, вампирах, привидениях и призраках. Деконструируя концепцию призрачного у Эммануэля Левинаса, он исследует и смещает границу между живым и неживым, опытом и не-опытом. Пережив телесное умирание, нечто уже не совпадает с самим собой, отличается от самого себя, являя «структурную брешь», сквозь которую смешиваются человеческое и нечеловеческое, — таково существо призрака.

«Призрак не находится только здесь или только там, что и позволяет ему говорить как о человеческом, так и о том, что кроется по ту сторону человеческого. Призрачность — это примета не/человеческой феноменологии. Она несет на себе след человеческого как остатка и в то же время отменяет человеческое».
Д. Тригг, «Нечто: феноменология ужаса»

Однако наиболее впечатляющим исследованием призраков стала нашумевшая статья современного французского философа Квентина Мейясу «Дилемма призрака», в которой мыслитель предпринимает попытку логического осмысления скорби по «настоящему призраку» — умершему, чью страшную смерть невозможно оплакать, расставшись с ним.
Призрак становится у Мейясу инструментом, показывающим тупик — как теологии, так и атеизма.

Выход «действенной скорби», которая позволяет решить «дилемму призрака», Мейясу находит в неожиданном концепте «божественного несуществования», согласно которому «бога пока нет», но это не значит, что он невозможен. Развить найденный с помощью призрака подход призвана новая наука — материалистическая «дивинология» — наука о божественном, которое может появиться из всепотенциального «гиперхаоса». В отличие от спекулятивных реалистов, к которым Мейясу иногда ошибочно относят, этот философ не отрицает и не обходит кантовскую корреляцию (диспозицию наблюдателя и мира), а признает ее самой реальностью, но не необходимой, а лишь фактичной: пресловутая взаимосвязь сознания и вещи работает, но это лишь пока — покуда и бога еще нет и покуда «дилемма призрака» не разрешена. Мейясу не стремится лишить человека «привилегированного доступа к реальности», чем вызывает гнев спекулятивных реалистов и новых материалистов, которые обращаются к животным, призракам и неодушевленным предметам, чтобы онтологически уравнять с человеком. Напротив, этот философ заявляет, что человек «имеет доступ к вечной истине мира», но он откажется от такого своего превосходства как раз тогда, когда грядет эра божественной справедливости и бессмертия — то есть когда из гиперхаоса появится бог.
Не все странные существа в философии имеют мифологическую генеалогию. Так, например, ламелла Жака Лакана восходит, по-видимому, к гипотетическому пузырьку из книги Зигмунда Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» — неделимому организму в упрощенной форме, существу раздражимой субстанции, «кусочку живой материи, который носится среди внешнего мира, заряженного энергией огромной силы». Ламелла Лакана — это гибкий ломтик, сущность или орган без органов, являющий смерть и сексуальность, ужас и влечение, единые в органичности либидо. Ламелла — совершенно плоская и очень тонкая, а передвигается она подобно амебе, проникая при этом повсюду и будучи защищенной от любого деления или хирургического рассечения. Посредством ламеллы Лакан осмысляет и объясняет взаимные переходы внутреннего и внешнего.
К неожиданным образам живых (и не совсем живых) существ, обитающих на страницах философских трактатов, можно отнести также и микробиологические: пронизывающие земное пространство археи, бактерии и вирусы захватывают воображение современных философов. Вирусы, представляющие собой скорее «кусочки информации», нежели автономные формы жизни, ставят вопросы о границе между живым и неживым, а заодно позволяют по-новому определить человеческого субъекта и сети, в которых тот функционирует. «В человеческом теле более ста триллионов микробов. Что делает нас на 90 процентов микробами (я даже разочарован, что всего на 90%)», — мрачно признается Такер. А Бен Вудард, чье внимание приковано к «маргинализированной жизни» плесневых грибов и вирусов, к тягучим и липким субстанциям, илу, гниению, отбросам и грязи, противопоставляет антропоцентризму «ползучесть жизни», «кишащую бездну биологического», в которой «разум — всего лишь одно из свойств посреди когтистого и клыкастого бестиария природы».

«Люди, как и всякий иной отросток живой материи, суть не что иное, как скопления слизи, соединенные и сформированные временной случайностью и пространственной ситуацией».
Б. Вудард, «Динамика слизи»

***

Животная философия философствующего животного (человека) полна самых разных образов, подчас перекликающихся между собой и даже образующих целые смысловые сети.
Так, если рассмотреть европейскую философскую традицию в контексте мышления о человеческом существе, можно увидеть эстетическую эволюцию (или, если угодно, инволюцию) анималистических метафор субъектности: осмысляемое существо движется от птицы или бабочки к блохе, а затем к микробам и слизи, всё больше удаляясь от первоначальной идеальной высоты и приближаясь к материальной поверхности.

За сменой зоологического ландшафта философии стоит, конечно, не только переосмысляемая метафорика пространства и перспективы, но также научно-техническое и социальное развитие, в разные периоды истории актуализирующее разные области и формы деятельности. Когда-то человечество ничего не знало о бактериях и вирусах, теперь же, в контексте экологических и эпидемиологических проблем, эти крошечные агенты превращаются в носителей глобальных связностей и разнообразных смешений.
Сейчас, когда мышление захвачено вопросами среды, когда кризис ценностей и иерархий, доставшихся нам от модерна, входит в свою новую (возможно, завершающую) стадию, развитие философии (а равно и антропологии) во многом вдохновляется желанием схватить нечеловеческую реальность, желанием, подчас доходящим до радикальных попыток «отменить человеческое». Животные перестают быть просто эмблемами и символами, становясь собеседниками и соучастниками мышления. Некоторые интеллектуалы и вовсе проповедуют новый анимизм, пророчествуя об эре межвидовых и биотехнологических гибридов. Кажется, животных на страницах гуманитарных трактатов стало куда больше, чем прежде, а вместе с животными приходят и другие нечеловеческие агенты — машины, призраки, демоны. Обращаясь к ним, философия всё же остается философией — стремлением найти предельное и, если это окажется возможным, шагнуть дальше. Шагнуть или перелететь — или, быть может, проползти?

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

- Чем действительное пространство отличается от вещественного?
- Действительное - это пространство СУЩЕСТВОВАНИЯ, а вещественное - БЫТИЯ.
Действительное - это пространство ПОТЕНЦИАЛЬНОЕ, а вещественное - АКТУАЛЬНОЕ.
Действительное - это пространство ТОПОЛОГИИ, а вещественное - ГЕОМЕТРИИ.
Действительное - это пространство СОСТОЯНИЯ, а вещественное - СИТУАЦИИ.
Действительное - это пространство ФУНКТОРОВ, а вещественное - ФУНКЦИЙ.
Действительное - это пространство КАТЕГОРИЙ, а вещественное - ОБЪЕКТОВ.
Действительное - это пространство ПОСТОЯНСТВА, а вещественное - ИЗМЕНЧИВОСТИ.
Действительное - это пространство ВНУТРЕННЕЕ, а вещественное - ВНЕШНЕЕ.
Действительное - это пространство ПАРАЛЛЕЛЬНОСТЕЙ, а вещественное - НЕ ПАРАЛЛЕЛЬНОСТЕЙ.
Действительное - это пространство МЕРНОСТИ (r), а вещественное - РАЗМЕРНОСТЕЙ (xyz).
Действительное - это пространство БАРИЧЕСКИХ КООРДИНАТ, а вещественное - ДЕКАРТОВЫХ.
Действительное - это пространство ГЕОДЕЗИЧЕСКИХ, а вещественное - ТРАЕКТОРИЙ.
В действительном пространстве ЕСТЬ ЯДРО, а в вещественном - НЕТ.
Действительное пространство АБСОЛЮТНОЕ, а вещественное - ОТНОСИТЕЛЬНОЕ.

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

- Если МАТЕРИЯ актуализируется в ВЕЩЕСТВО посредством "наблюдения", то кто "наблюдал" этот процесс на заре зарождения Вселенной?
- Ты. Конкретно и лично, ты. Все такие вопросы эйнштейнианские. Это мировоззрение, где за основу берут наш вещественный мир, и "пляшут" от него. Проблема в том, что адепты "сгустка гениальности" не различают пространство МАТЕРИИ от пространства ВЕЩЕСТВА (для них оно одно и то же). Эффект Наблюдателя - это не "гляделки в бинокль". Пространство МАТЕРИИ более высокого измерения, чем биноклевое пространство ВЕЩЕСТВА. Человек - это не "кусок мяса". Человек является Человеком именно в силу того, что он присутствует в мирах высших измерений. Такое присутствие и призван реализовать эффект Наблюдателя. Он - вне времени. В мире МАТЕРИИ такой категории, как "время" нет. Каждый из нас формирует ту Вселенную, в которой мы все живём. Это накладывает на каждого из нас большую ответственность. Мы становимся со-творцами Творцу.



- К вопросу категорий "Существование" и "Бытие", имеются какие-либо их проявления в области Пространств?
- Современная (латинская по преимуществу) наука отождествляет пространства действительное и вещественное. Такое отождествление является следствием отождествления философских категорий "Существование" и "Бытие". Между тем, действительное пространство - это пространство "Существования", а вещественное - "Бытия". В силу этого, на действительном пространстве "Существования" реализуется топология (постоянство), а на вещественном пространстве "Бытия" - геометрия (изменчивость). Это различие подразумевается и тем фактом, что действительное пространство - это МЕРНОСТЬ (r), а вещественное - РАЗМЕРНОСТЬ (xyz).



- Из чего состоит МАТЕРИЯ и ВЕЩЕСТВО?
- МАТЕРИЯ ПРОСТА, и, как таковая, она лишена свойства "состоять". Не правомерно говорить, что атом состоит из ядра и электронов, а само ядро из протонов и нейтронов, а нуклоны из кварков. МАТЕРИЯ является квантовым (потенциальным) состоянием, а квантовая структура ни из чего состоять не может. Она, в этом смысле, ЕДИНА и ЦЕЛОСТНА. ВЕЩЕСТВО же актуально, оно уже имеет свойство "состоять", оно объектно. Оно становится таковым благодаря бозонно-спиновой компенсации. Мельчайший "шарик" из которого "состоит" ВЕЩЕСТВО - бозон (частица с двумя оппозитно спаренными электронами). Такой бозон представляет из себя фотон. Так что, все мы состоим из СВЕТА.



- Существование и Бытие - это одно и то же?
- Нет. В контексте Богословия, эти две категории связаны с двумя типами Бесконечности - Потенциальной и Актуальной. "Существование" - Потенциально, "Бытие" - Актуально. Божие воление "Да Будет" взывает к существованию, а произволение "Да полетят" (касаемо птиц, например) - к бытию. Так же и применительно к Человеку. "Создадим" относится к Образу Божию, и подтверждает акт существования. "Да владычествует" применимо к Подобию Божию, и фиксирует акт бытия. И способы реализации этих актов разные - существование, как "создание из праха земного", а бытийство, как "дуновение дыхания Жизни". Различая эти понятия, скажем, что МАТЕРИЯ потенциальна (она существует), ВЕЩЕСТВО же актуально (оно бытийствует). Эйнштейнианство не правомерно переносит качество "быть" в атомный мир МАТЕРИИ. Отсюда все ложные шариковые концепты, в том числе и эфирные.



- Что такое "объектность"?
- Это свойство Пространства образовывать объекты. Как таковое, оно есть только у вещественного пространства, ибо оно бозонно скомпенсировано, и, в силу этого, там есть такое понятие, как "РАССТОЯНИЕ". Именно РАССТОЯНИЕ делает объект объектом. В атомном бозонно не скомпенсированом мире МАТЕРИИ этого понятия нет, поэтому и объектов там никаких быть не может. Там - СТРУКТУРЫ.


- Где проходит граница между миром МАТЕРИИ и миром ВЕЩЕСТВА?
- Мир МАТЕРИИ - это атомный мир, а ВЕЩЕСТВА - молекулярный. Граница определяется бозонной компенсацией такого понятия, как СПИН. Атомный мир МАТЕРИИ не скомпенсирован (спин у его структур есть), а в молекулярном мире ВЕЩЕСТВА спин снивелирован (у его объектов спина нет).



- МАТЕРИЯ и ВЕЩЕСТВО - это синонимы?
- Нет. Они принадлежат разным уровням структурной иерархии. МАТЕРИЯ более высокого измерения пространства (она комплексна (r+i)). ВЕЩЕСТВО, в этом смысле, имеет только одну МЕРНОСТЬ (r). Хотя, правильнее будет представлять его в трёх декартовых РАЗМЕРНОСТЯХ (xyz).

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

https://dzen.ru/a/YRzgyQiD7DMd0hB1
Так наука или нет? Что ученые думают о философии

На X форуме «Ученые против мифов» меня спросили, какое место в научном процессе занимает философия. Я ответил, что практически никогда не встречал отсылок к каким-либо философам в моей специализации — биоинформатике, математической и эволюционной биологии и смежных областях.

Редкое исключение — отсылки к Попперу и его критерию фальсифицируемости. Но они всплывают, когда речь идет о чем-то очень маргинальном — например, если ставится под сомнение сама легитимность какой-то гипотезы. Тогда же могут вспомнить про бритву Оккама.

Единственное, что связано с философией и упоминается регулярно — это этика. Если эксперимент проводится на людях, его авторы обязаны получить согласие участников. Кроме того, необходимо учитывать, на ком и при каких условиях можно ставить опыты. Также сейчас борются с чрезмерным использованием животных для бессмысленных и ненадежных экспериментов.
На всемирной конференции по добросовестности в науке я встретил философов, которые обсуждали вопросы все той же научной этики: проблемы авторства, плагиата, фальсификаций и отношения к ним.
Но за пределом этих тем, как мне кажется, особую роль в науке философия не играет. В России изучение философии входит в кандидатский минимум. Я тоже его сдавал. А вот, например, в США, где как раз наука развивается наиболее активно, обязательного изучения философии нет, хотя при этом все ученые, защитившие диссертацию, становятся PhD — докторами философии. Но это дань традиции, и к философии эти люди отношения, как правило, не имеют.


Рафаэль Санти «Афинская школа»

От Аристотеля до современных стримеров

Философия очень многообразна. И, на мой взгляд, споры часто происходят из-за того, что у нас нет договоренности о терминах. Ниже я напишу, что может «скрываться» под словом «философия».
1. Часто под философией на самом деле подразумевают историческую науку — историю философии, задача которой — установить и корректно изложить взгляды различных мыслителей, не вдаваясь в правильность их рассуждений. Например, движение, согласно Аристотелю, прекращалось, когда на тело переставала действовать сила. Из этого некоторые философы и теологи выводили идею божественного «перводвигателя», без которого движения бы не было. Но позже в своем первом законе Ньютон показал, что при отсутствии внешних сил тело будет сохранять скорость и направление движения. И хотя Аристотель был не прав в этом и многих других вопросах (вроде рассуждений о пяти элементах), его взгляды повлияли на развитие человеческой культуры.
2. Философией могут называть протонауку, а философами — первых ученых. Например, закон Архимеда, теорема Пифагора и Декартова система координат актуальны по сей день. Как и вывод уже упомянутого Аристотеля о том, что Земля не плоская. Сегодня у ученых масса узких специализаций, но в древности знаний о мире было мало, и для всех мыслителей прошлого мы используем обобщенный термин – философы. Некоторые их открытия по праву можно считать научными. «Философы» добывали в том числе и объективные знания о мире с проверяемыми следствиями.
3. Философами называли себя некоторые писатели, в том числе очень хорошие. Например, мой любимый фантаст Станислав Лем.
4. Иногда философией называют нестрогие рассуждения ученых на переднем крае своей науки. Например, рассуждения физиков о множественных вселенных и других измерениях, существование которых не доказано и пока еще плохо проверяемо. Предположения специалистов по информационным технологиям, которые обсуждают сингулярность или саму возможность создания искусственного интеллекта, не уступающего человеческому в многозадачности. Взгляды о возможности победы над старением биологов, которые взвешивают накопившийся эмпирический материал.
5. Иногда философией называют любое мировоззрение. Есть философия йоги, буддизма, марксизма-ленинизма, даже астрологии и религии. Каждый человек может быть носителем какой-то философии. Люди могут вести философские беседы на кухне. А в интернете появились так называемые донат-философы — стримеры, изображающие из себя интеллектуалов и просящие денежку за глубокомысленные рассуждения обо всем на свете. Иными словами, философией иногда называют практически все, что угодно.
6. С обособлением отдельных наук, таких как физика, химия, биология, социология, психология, лингвистика, обособилась и область, которую я буду называть «академической философией». Это то, чем занимаются «чистые философы», часто далекие от наук естественных, публикующиеся в специализированных философских журналах и претендующие на изучение неких общих законов мышления или природы.
«Меня злят не сaми философы, a их высокомерие»

К философии в соответствии с пунктами 1, 2, 3 и 4 вопросов, как правило, не возникает. Пункт 5 слишком размытый и мало на что претендующий. А вот последний пункт, как мне кажется, и вызывает больше всего вопросов у некоторых членов научного сообщества. Особенно если посмотреть на критику философии со стороны нобелевских лауреатов Ричарда Фейнмана и Стивена Вайнберга. Или прочитать «Интеллектуальные уловки» физиков Сокала и Брикмона.

В частности, в своей книге «Мечты об окончательной теории» Стивен Вайнберг посвятил этой теме целую главу — «Против философии».

Приведу короткий фрагмент:

«Конечно, у каждого физика есть какая-то рабочая философия. Для большинства из нас — это грубый, прямолинейный реализм, т.е. убежденность в объективной реальности понятий, используемых в наших научных теориях. Однако эта убежденность достигается в процессе научных исследований, а не в результате изучения философских трудов.

Все сказанное совсем не означает отрицания ценности философии, основная часть которой не имеет никакого отношения к науке. Более того, я не собираюсь отрицать и ценность философии науки, которая в лучших своих образцах представляется мне приятным комментарием к истории научных открытий. Но не следует ожидать, что философия науки может дать в руки современных ученых какое-то полезное руководство о том, как надо работать или что желательно было бы обнаружить».
А вот чтопишет Ричард Фейнман в книге «Радость познания»:

«Меня злят не сaми философы, a их высокомерие. Если бы они умели посмеяться нaд собой! Если бы они просто скaзaли: «Я думaю, что это должно быть тaк, но фон Лейпциг считaет, что это должно быть не тaк, и это тоже хорошaя гипотезa». Если бы они объяснили, что это всего лишь догaдкa… Но лишь немногие признaются в этом — вместо нaучного исследовaния они хвaтaются зa возможность, что нет никaкой первичной фундaментaльной чaстицы, и нaстaивaют, чтобы вы остaновили рaботу и взвесили еще рaз все «зa» и «против». «Вы недостaточно глубоко все продумaли, дaвaйте я дaм вaм определение нaшего мирa». Ну уж нет — я продолжу исследовaния без всякого определения!»
Мне видится, что академическая философия очень разнообразна, чтобы какое-то высказывание могло корректно всю ее охарактеризовать. Но у отдельных ее направлений я встречал несколько проблем. Перечислю некоторые из них:
1. Отсутствие критериев, позволяющих проверить, прав философ или нет, в сочетании с претензией на научность его высказываний. Напомню, что, по определению, «наука — область человеческой деятельности, направленная на выработку и систематизацию объективных знаний о действительности. Основой этой деятельности является сбор фактов, их постоянное обновление и систематизация, критический анализ и, на этой основе, синтез новых знаний или обобщений, которые не только описывают наблюдаемые природные или общественные явления, но и позволяют построить причинно-следственные связи с конечной целью прогнозирования». Примером наиболее проблемной области по этому признаку является метафизика, которую критиковал философ Рудольф Карнап в статье «Преодоление метафизики логическим анализом языка». Карнап утверждает (и я с ним согласен), что метафизические слова не имеют значения. Если же им значение придать, то они сразу попадают под юрисдикцию естественных наук.

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

Пол Фейерабенд «Против метода»

2. Рассуждения о науке, основанные на ошибочных представлениях о науке.
Типичный пример — философ Пол Фейерабенд. Я подробно разбирал его работу «Против метода» в статье «Пол Фейерабенд и Методы Иррационального Мышления». Приведу лишь один пример, как этот известный критик науки не понимает, что именно критикует. Фейерабенд пишет: «В западной медицине обнаружился большой пробел, который, по-видимому, нельзя возместить обычным научным подходом. В медицине лекарственных трав этот подход состоит из двух этапов: сначала травяной состав разлагается на химические компоненты, а затем определяется специфический эффект каждого компонента. На этой основе объясняется общий эффект воздействия травяного состава на отдельный орган. Однако при этом упускается из виду, что травяной состав как целое изменяет состояние всего организма и именно это новое состояние всего организма, а не отдельная часть травяного состава исцеляет больной орган».
Понятно, что во времена Фейерабенда многих исследований, о которых мы знаем сегодня, еще не провели. Но рандомизированное слепое тестирование было придумано задолго до рождения философа — в далеком 1835 году. Именно этот метод стал наиболее надежным критерием, позволяющим отличить работающую методику в медицине от неработающей. Нормальные врачи не выводят эффективность лекарств из каких-то эфемерных рассуждений об органах или теле. В идеале они выписывают тот препарат, который лучше всего зарекомендовал себя в исследованиях и давал наибольшую долю выздоровевших пациентов. Дихотомия между воздействием на органы или человека в целом – фикция, бессмыслица, демонстрирующая, что наш философ не знает ни медицины, ни методов проведения медицинских исследований, и рассуждает в терминах, устаревших более чем на сотню лет.

К слову, в качестве примера проблемы в науке Фейерабенд приводит и следующее:

«… существуют явления и средства диагностики, которых современная медицина не может воспроизвести и для которых у нее нет объяснения».

Здесь по сноске, в качестве ранее недооцененного метода диагностики, Фейерабенд приводит определение одного из двенадцати типов пульса по Аюрведе. Серьезно? Как мы теперь знаем, это просто не работает, там нечего объяснять. Но некоторые другие философы, не знакомые с научными методами в медицине, нередко цитируют Фейерабенда в контексте «он доказал, что научный метод ничем не лучше альтернативных методов познания».


Сокал и Брикмон «Интеллектуальные уловки»

3. Псевдоглубокомысленная ерунда: использование наукообразных терминов без понимания их значений.

Тут уместней всего вспомнить Сокала и Брикмона. Приведу, опять-таки, лишь один яркий пример, который они обсуждают в книге. Цитата из Лакана:

«Этот вид тора в самом деле присутствует на определенном участке реальности. Он существует на самом деле, и он является точной структурой невротика. Это не аналогия, это даже не абстракция, поскольку абстракция — это определенное преуменьшение реальности, а я считаю, что в данном случае это сама реальность». (Лакан 1970, с. 195-196)

Вид тора является точной структурой невротика? Что это, если не бессмысленный набор слов?

Популярность таких псевдоглубокомысленных рассуждений сегодня объяснена психологами. В статье «О восприятии и распознавании псевдоглубокомысленной ерунды» психолог Гордон Пенникок и коллеги показывают, что даже случайно сгенерированные фразы из наукообразных слов могут производить на людей впечатление, будто это осмысленные предложения.

Это может объяснять успех и некоторых философов, которые славились нагромождением бессмысленных текстов. Например, успех Гегеля, которого Шопенгауэр окрестил «Великим Бумагомарателем».

Он также написал: «В целом гегелевская философия состоит на три четверти из чистой бессмыслицы, а на одну четверть из продажных идей. Нет лучшего средства для мистификации людей, как выложить перед ними нечто такое, что невозможно понять.

Тогда они, особенно немцы, по природе своей доверчивые, тотчас же начинают думать, что все дело в их интеллекте, которому они вообще не очень-то доверяют; чтобы спасти свою репутацию, они скрывают свое непонимание, а лучшим средством для этого служит похвала непонятной мудрости, авторитет которой от этого все больше растет. И требуется огромная смелость и доверие к самому себе, к своему рассудку, чтобы назвать все это бессмысленным шарлатанством».

Прямо как в сказке о новом платье короля. Поппер был чуть более сдержан, но его выводы не отличались:

«Возникает вопрос, обманывал ли Гегель сам себя, загипнотизированный своим собственным возвышенным жаргоном, или он нагло пытался обмануть и запутать других. Я склоняюсь ко второму предположению, особенно если вспомнить, что Гегель писал в одном из своих писем. В этом письме, написанном за несколько лет до публикации его «Философии природы», Гегель говорит о другой «Философии природы», написанной его бывшим другом Ф. Шеллингом: «Я слишком много занимался… математикой… дифференциальным исчислением… химией, — похваляется Гегель в этом письме (что, конечно, не что иное, как блеф), — чтобы увлечься натурфилософскими бреднями, философией без знаний… когда всякое пустое наитие, даже абсурдное, считается мыслью». Это очень точная характеристика метода Шеллинга, то есть дерзкого способа надувательства, который сам Гегель скопировал или, скорее, усовершенствовал, как только понял, что этот метод приносит немедленный успех, как только он достигает своей аудитории».


Немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель

К слову, можно заметить, что в социальных сетях современные генераторы псевдоглубокомысленной ерунды, предлагающие всевозможные биорезонансные и квантовые лекарства, составление «бодиграфов» или просветление, основанное на «восточной мудрости» и «духовной философии», нередко обладают большей известностью и влиянием, чем нормальные специалисты. Но, конечно, проблема всегда в том, что критики всех трудов великих гуру не читали или просто не поняли в силу скудности своего ума.

4. Отсутствие явного разделения внутри философского сообщества на «хорошую» и «плохую» философию.

Например, в биологии мы знаем, что бывают ошибочные теории, опровергнутые эмпирически, и даже откровенная ерунда. Миф о телегонии относится к первой категории. Волновая генетика Петра Гаряева или гипотеза о происхождении мужчин от амазонок-гермафродитов — ко второй. И научное сообщество едино по этим вопросам. Едва ли вы найдете в приличном научном журнале рассуждения о том, что ДНК — это голограмма. Или столетние споры на этот счет.

А много ли примеров философий, об ошибочности которых сложился консенсус? Даже Гегель и Фейерабенд находят по сей день огромное количество защитников именно среди академических философов, считающих их идеи актуальными и осмысленными (речь не про их роль в истории философии). Редкая критика обычно просто игнорируется сторонниками отдельных философских школ, для которых философия стала чем-то вроде религии, а любимый философ — пророком, которого нельзя критиковать. И это явно характеризует проблему дисциплины в ее нынешнем виде.

Я не отрицаю существование интересных и умных философов (например, Деннет из современных, Рассел из недавних) и исторический вклад философии в науку (в значении 2, а не 6). Но сегодня слово «философ» не так часто обозначает интересного мыслителя и талантливого автора, как хотелось бы. И слишком часто просто болтуна или графомана.