Понравившиеся или любопытные произведения

В. Цой. Песня без слов

Песня без слов, ночь без сна,
Все в свое время - зима и весна,
Каждой звезде - свой неба кусок,
Каждому морю - дождя глоток.
Каждому яблоку - место упасть,
Каждому вору - возможность украсть,
Каждой собаке - палку и кость,
И каждому волку - зубы и злость.

Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза, -
Весь мир идет на меня войной.

Если есть стадо - есть пастух,
Если есть тело - должен быть дух,
Если есть шаг - должен быть след,
Если есть тьма - должен быть свет.
Хочешь ли ты изменить этот мир,
Сможешь ли ты принять как есть,
Встать и выйти из ряда вон,
Сесть на электрический стул или трон?

Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза, -
Весь мир идет на меня войной.

В. Бутусов и группа Юпитер

Скажи мне, птица что такое счастье
Как далеко отсюда до него
Как отличить мне целое от части
Когда вокруг полным полно всего

Скажи мне птица что такое вечность
К чему она коль нас с тобой не ставит
Что будет если времени беспечность
Устроит на моих ладонях танец

Скажи мне птица что такое счастье
И далеко ли отсюда до него
Скажи мне птица что такое горе
Что есть добро которое мы ищем
И сколько зим мы потеряли в споре
Давать иль не давать монету нищим

Скажи мне птица что такое звезды
Зачем ты хочешь с этим небом слиться
У правомерия крылами версты
Все есть любовь ответила мне птица

Скажи мне птица что такое счатье
И далеко ли отсюда до него
Скажи мне птица что такое счастье
И далеко ли отсюда до него

Группа Пикник

У шамана три руки
У шамана три руки и крыло из-за плеча
От дыхания его разгорается свеча

И порою сам себя - сам себя не узнает,
А распахнута душа надрывается, поет...
Надрывается, поет...

У шамана три руки. Мир вокруг как темный зал.
На ладонях золотых нарисованы глаза.

Видит розовый рассвет прежде солнца самого,
А казалось, будто спит, и не знает ничего...
Что не знает ничего...
И не знает ничего.


У шамана три руки, сад в рубиновых лучах.
От дыхания его разгорается... разгорается...
Разгорается...
Разгорается свеча...
Разгорается свеча...

КОВАРНОЕ МАКОВОЕ ПОЛЕ
Путники весело шли по лугу, усеянному великолепными белыми и голубыми цветами. Часто попадались красные маки невиданной величины с очень сильным ароматом. Всем было весело: Страшила был спасен, ни людоед, ни овраги, ни саблезубые тигры, ни быстрая река не остановила друзей на пути к Изумрудному городу и они предполагали, что все опасности остались позади.
– Какие чудные цветы! – воскликнула Элли.
– Они хороши! – вздохнул Страшила. – Конечно, будь у меня мозги, я восхищался бы цветами больше, чем теперь.
– А я полюбил бы их, если бы у меня было сердце, – вздохнул Железный Дровосек.
– Я всегда был в дружбе с цветами, – сказал трусливый Лев. – Они милые и безобидные создания и никогда не выскакивают на тебя из-за угла, как эти страшные саблезубые тигры. Но в моем лесу не было таких больших и ярких цветов.
Чем дальше шли путники, тем больше становилось в поле маков. Все другие цветы исчезли, заглушенные зарослями мака. И скоро путешественники оказались среди необозримого макового поля. Запах мака усыпляет, но Элли этого не знала и продолжала идти, беспечно вдыхая сладковатый усыпляющий аромат и любуясь огромными красными цветами. Веки ее отяжелели, и ей ужасно захотелось спать. Однако Железный Дровосек не позволил ей прилечь.
– Надо спешить, чтобы к ночи добраться до дороги, вымощенной желтым кирпичом, – сказал он, и Страшила поддержал его.
Они прошли еще несколько шагов, но Элли не могла больше бороться со сном – шатаясь, она опустилась среди маков, со вздохом закрыла глаза и заснула.
– Что же с ней делать? – спросил в недоумении Дровосек.
Если Элли останется здесь, она будет спать, пока не умрет, – сказал лев, широко зевая. – Аромат этих цветов смертелен. У меня тоже слипаются глаза, а собачка уже спит.
Тотошка действительно лежал на ковре из маков возле своей маленькой хозяйки. Только на Страшилу и Железного Дровосека не действовал губительный аромат цветов и они были бодры как всегда.
– Беги! – сказал Страшила трусливому Льву. – Спасайся из этого опасного места. Мы донесем девочку, а если ты заснешь, нам с тобой не справиться. Ведь ты слишком тяжел!
Лев прыгнул вперед и мигом скрылся из глаз. Железный Дровосек и Страшила скрестили руки и посадили на них Элли. Они сунули Тотошку сонной девочке, и та бессознательно вцепилась в его мягкую шерсть. Страшила и Железный Дровосек шли среди макового поля по широкому следу примятых цветов, оставленному Львом, и им казалось, что полю не будет конца.
Но вот вдали показались деревья и зеленая трава. Друзья облегченно вздохнули: они боялись, что долгое пребывание в отравленном воздухе убьет Элли. На краю макового поля они увидели Льва. Аромат цветов победил мощного зверя и он спал, широко раскинув лапы в последнем усилии достигнуть спасительного луга.
– Мы не сможем ему помочь! – печально сказал Железный Дровосек. – Он слишком велик для нас. Теперь он заснул навсегда, и, может быть ему снится, что он наконец получил смелость…
– Очень, очень жаль! – сказал Страшила. – Несмотря на свою трусость, лев был добрым товарищем и мне горько покинуть его здесь, среди проклятых маков. Но идем, надо спасать Элли.
Пока друзья сидели и смотрели по сторонам, невдалеке заколыхалась трава и на лужайку выскочил желтый дикий кот. Оскалив острые зубы, и прижав уши к голове, он гнался за добычей. Железный Дровосек вскочил и увидел бегущую серую полевую мышь. Кот занес над ней когтистую лапу, и мышка, жалобно пискнув, закрыла глаза, но Железный Дровосек сжалился над беззащитным созданием и отрубил голову дикому коту. Мышка открыла глаза и увидела, что враг мертв. Она сказала Железному Дровосеку:
– Благодарю вас! Вы спасли мне жизнь.
– О, полно, не стоит говорить об этом, – возразил Железный Дровосек, которому, по правде, неприятно было оттого, что пришлось убить кота. – Вы знаете, у меня нет сердца, но я всегда стараюсь помочь в беде слабому, будь это даже простая серая мышь!
– Простая мышь! – в негодовании пискнула мышка. – Что вы хотите сказать этим, сударь? Да знаете ли вы, что я – Рамина, королева полевых мышей?
– О, в самом деле? – вскричал пораженный Дровосек. – Тысяча извинений, ваше величество!
– Во всяком случае, спасая мне жизнь, вы исполнили свой долг. – Сказала королева, смягчаясь.
В этот момент несколько мышей, запыхавшись, выскочили на полянку и со всех ног подбежали к королеве.
– О, ваше величество! – наперебой запищали они. – Мы думали, что вы погибли, и приготовились оплакивать вас! Но кто убил злодея кота? – И они так низко поклонились маленькой королеве, что стали на головы и задние лапки их заболтались в воздухе.
– Его зарубил вот этот странный железный человек. Вы должны служить ему и исполнять его желания! – важно сказала королева Рамина.
– Пусть он приказывает! – хором закричали мыши.
Но в этот момент они все пустились в рассыпную во главе с самой королевой. Дело в том, что Тотошка, открыв глаза и увидев вокруг себя мышей, испустил восхищенный вопль и ринулся в середину стаи. Он еще в Канзасе прославился как великий охотник на мышей и ни один кот не мог сравниться с ним в ловкости. Но Железный Дровосек схватил песика и закричал мышам:
– Сюда! Сюда! Обратно! Я держу его!
Королева мышей высунула голову из густой травы и боязливо спросила:
– Вы уверены, что он не съест меня и моих придворных?
– Успокойтесь, ваше величество! Я его не выпущу!
Мыши собрались снова и Тотошка, после бесполезных попыток вырваться из железных рук Дровосека, утихомирился. Чтобы песик больше не пугал мышей, его пришлось привязать к вбитому в землю колышку.
Главная фрейлина-мышь заговорила:
– Великодушный незнакомец! Чем прикажете отблагодарить вас за спасение королевы?
– Я, право, теряюсь, – начал Железный Дровосек, но находчивый Страшила перебил его:
– Спасите нашего друга Льва! Он в маковом поле.
– Лев! – вскричала королева. – Он съест всех нас!
– О, нет! – ответил Страшила. – Это трусливый Лев, он очень смирен, да, кроме того, он спит.
– Ну что ж, попробуем. Как это сделать?
– Много ли мышей в вашем королевстве?
– О, целые тысячи!
– Велите собрать их всех и пусть каждая принесет с собой длинную нитку.
Королева Рамина отдала приказ придворным, и они с таким усердием кинулись по всем направлениям, что только лапки замелькали.
– А ты, друг, – обратился Страшила к Железному Дровосеку. – Сделай прочную тележку – вывезти Льва из макового поля.
Железный Дровосек принялся за дело и работал с таким рвением, что, когда появились первые мыши с длинными нитками в зубах, крепкая тележка с колесами из цельных деревянных обрубков была готова.
Мыши сбегались отовсюду, их было многие тысячи, всех величин и возрастов; тут собрались и маленькие мыши, и средние мыши, и большие старые мыши. Одна дряхлая старушка мышь приплелась на полянку с большим трудом и поклонившись королеве, тотчас свалилась лапками кверху. Две внучки уложили бабушку на лист лопуха и усердно махали над ней травинками, чтобы ветерок привел ее в чувство.
Трудно было запрячь в телегу такое количество мышей: пришлось привязать к передней оси целые тысячи ниток. Притом Дровосек и Страшила торопились, боясь, что Лев умрет в маковом поле, и нитки путались у них в руках. Да еще некоторые молодые шаловливые мышки перебегали с места на место и запутывали упряжку. Наконец каждая нитка была одним концом привязана к телеге, а другим – к мышиному хвосту и порядок установился.
В это время проснулась Элли и с удивлением смотрела на странную картину. Страшила в немногих словах рассказал ей о том, что случилось и обратился к королеве-мыши:
– Ваше величество! Позвольте представить вам Элли – фею убивающего домика.
Две высокие вежливо раскланялись и завязали дружеский разговор…
Сборы кончились.
Нелегко было двум друзьям взвалить тяжелого Льва на телегу. Но они все же подняли его и мыши с помощью Страшилы и Железного Дровосека быстро вывезли телегу с макового поля.
Лев был привезен на полянку, где сидела Элли под охраной Тотошки. Девочка сердечно поблагодарила мышей за спасение верного друга, которого успела сильно полюбить.
Мыши перегрызли нитки, привязанные к их хвостам и поспешили к своим домам. Королева-мышь подала девочке крошечный серебряный свисточек.
– Если я буду вам нужна снова, – сказала Рамина. – Свистните в этот свисточек и я явлюсь к вашим услугам. До свиданья!
– До свиданья! – ответила Элли.
Но в это время Тотошка сорвался с привязи и мыши пришлось спасаться в густой траве с поспешностью, совсем неприличной для королевы.
Путники терпеливо ждали, когда проснется трусливый Лев; он слишком долго дышал отравленным воздухом макового поля. Но Лев был крепок и силен, и коварные маки не смогли убить его. Он открыл глаза, несколько раз широко зевнул и попробовал потянуться, но перекладины телеги помешали ему.
– Где я? Разве я еще жив?
Увидев друзей, Лев страшно обрадовался и скатился с телеги.
– Расскажите, что случилось? Я изо всех сил бежал по маковому полю, но с каждым шагом лапы мои становились все тяжелее и усталость свалила меня. Дальше я ничего не помню.
Страшила рассказал, как мыши вывезли Льва с макового поля.
Лев покачал головой:
– Как это удивительно! Я всегда считал себя большим и сильным. И вот цветы, такие ничтожные по сравнению со мной, чуть не убили меня, а жалкие, маленькие существа, мыши, на которых я всегда смотрел с презрением, спасли меня! А все это потому, что их много, они действуют дружно и становятся сильнее меня, Льва, царя зверей! Но что мы будем делать, друзья мои?
– Продолжим путь к Изумрудному городу, – ответила Элли. – Три заветных желания должны быть выполнены и это откроет мне путь на родину!

Перебираю видео ролики.
попался вот этот
solid_potato_salad_the_ross_sisters_mnis.ru.wmv
потрясена

Брнард Вербер - Тайна Богов. почтикаждая страница заставляет задуматься, почти каждая страница - о нас. Очень часто буквально встречаются реально цитаты Феникса. Всем очень советую.Если появится электронная версия можно ли выкладывать отрывки для тех,у кого нет времени читать?

Джек Лондон. Морской Волк.
Отрывок.

Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным
пассатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа.
Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил
и точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на меня, и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к нему спиной
и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов и
охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль. Постоянное,
невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что рассудок мой
мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и
озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности.
Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не нашлось никого, кто
выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал
обратиться к заступничеству Волка Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в
его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня
посещала мысль о самоубийстве, и мне понадобилась вся сила моей
оптимистической философии, чтобы как-нибудь темной ночью не прыгнуть за
борт.
Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался
лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он приказал мне
снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку исполнять
за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту, рассказал, что
пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три дня, когда я
ходил в фаворитах.
Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.
-- Так вы боитесь его? -- спросил он.
-- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.
-- Вот и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие
антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде
острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот
вздор вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить
вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла -- вы
же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?
Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер в смысле бессмертия,
притом миллионер, которому не грозит потерять свое состояние, так как оно
долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете
растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца.
Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и впредь в другом
месте. И как это прекрасно -- освобождение от плоти и свободный взлет духа!
Кок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на тот путь,
по которому вам суждено идти вечно.
А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам не
отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер
бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут
котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока его жизни, так как
эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек
должен жить вечно. Так отправьте его на небо! Пырните его ножом и выпустите
его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только
окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть может,
прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки. Так всадите
в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает сорок пять
долларов в месяц!
Нет! От Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствия! Я
мог надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план
действий: я решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял у
Иогансена точило.
Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему
сгущенного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была
расположена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок
молока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него на это молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак
был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок: я вертел
точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокойнее, чем
обычно.
Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на
коленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, -- открытое, простодушное лицо матроса
выражало изумление.
-- Да! -- рассказывал Магридж. -- И что же сделал судья? Засадил меня
на два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо
разукрасил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой
самый. Вошел, как в масло. А тот как взвоет! Ей-богу, лучше всякого
представления! -- Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я
все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал
он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я
и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и
разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на
корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить
свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к
моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя
сердце отчаянно колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся
точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока,
но, к моему удивлению, он будто и не замечал, что Я делаю. Он точил свой
нож, я -- свой. Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили,
точили, пока слух об этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не
столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.
Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже
Джок Хорнер, спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный обидеть и
муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и применить при
этом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив напоказ свою
перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока для расправы,
а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и с любопытством
поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.
Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного
-- просто два трусливых двуногих существа сидели друг против друга и точили
сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых существ толпилась
кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с нетерпением ждала, когда
мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неплохой потехой. И я думаю,
что ни один из них не бросился бы нас разнимать, если бы мы схватились не на
жизнь, а на смерть.
С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк,
чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует большим
пальцем его острие, -- можно ли выдумать что-нибудь более невероятное! Никто
из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь называли
"неженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" оказался способен на
такие вещи, было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена, который не знал,
радоваться ему или стыдиться.
Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отложил в
сторону нож и точило и протянул мне руку.
-- К чему нам потешать этих скотов? -- сказал он. -- Они будут только
рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди
сюда, давай руку!
Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.
-- Ну ладно, -- необидчиво заметил кок, -- не хочешь, не надо. Все
равно, ты славный парень! -- И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся
на зрителей: -- Вон отсюда, пошли вон!
Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу,
которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.
-- Ну, коку пришел конец, -- поделился Смок своими соображениями с
Хорнером.
-- Верно, -- ответил тот. -- Теперь Хэмп -- хозяин в камбузе, а коку
придется поджать хвост.
Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не
повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу
окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завоеваний.
Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться со мной
даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Ларсеном. А я
больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл грязных кастрюль и
не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и только. И делал ее, как сам
находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на манер кортика, а в
обращении с Томасом Магриджем придерживался властного, грубого и
презрительного тона.

Лондон Джек, история, биография.

Девушки старательно вырезали из журналов его портреты. Издатели дрались за право опубликовать его рукопись. Интеллектуалы считали его одним из самых интересных собеседников. Заходившие к нему в дом бродяги знали наверняка: у Джека их всегда ждет стаканчик виски... Всю жизнь его любили - и всю жизнь он страдал от неистребимого одиночества.

Источник информации: Анна Мышкина, журнал "Караван Историй", июнь 2000.

Не потому ли, что когда-то родной отец отказался считать его сыном? Или оттого, что мать девушки, которую он любил, тоже не пожелала называть его "мой сын"? А может быть, потому, что собственного сына, о котором он так страстно мечтал, ему не дал Господь?

Он родился в той части мира, где люди максимум позволяли себе мечтать о сытном ужине, паре крепких башмаков и крыше, которая не протекает. А он оказался неисправимым фантазером и, работая на консервной фабрике, мечтал стать великим писателем, покорить море и заставить сушу считаться с его существованием.

Его рабочий день длился 10 часов, платили ему 10 центов в час. Он вел строгий учет денег: 5 центов истрачено на лимоны, 6-на молоко, 4 - на хлеб. Это - за неделю. Мать следила, чтобы, умываясь, он экономно расходовал грязный обмылок: иначе чем ей, скажите на милость, мыть посуду? Отчим, Джон Лондон, недавно угодивший под поезд, лежал на топчане, покрытом лохмотьями, ничем не напоминающими простыни, и клял судьбу: это ж надо так неудачно попасть в аварию, чтобы остаться калекой, но при этом - калекой живым?! Теперь вот Джеку приходится кормить всю ораву: свою мать Флору, двух сводных сестер (его, Джона, дочерей), самого Джона... А мальчишке всего 13, и ведь, похоже, у него есть голова на плечах. Читал бы книжки, ходил бы в эту свою библиотеку в Окленде - глядишь, из него и вышел бы толк... Чертова судьба! И Джон, кряхтя, поворачивался на другой бок, чтобы случайно не встретиться взглядом с Джеком. Он любил своего пасынка и почти простил Флоре, что она родила его невесть от кого...

Болтали, что его отец - известный профессор астрологии, ирландец, мистер Чани. Болтали также, что он никогда не был женат на его матери, хотя и жил с ней в меблированных комнатах на Первой авеню в Сан-Франциско, и именно благодаря ему она какое-то время тоже занималась астрологией, а попутно - спиритизмом... Болтали еще, что, забеременев, Флора сначала откровенно заявила профессору, что вряд ли ребенок от него: он слишком стар (Чани в ту пору было около пятидесяти), а когда он отказался признать ребенка, предприняла попытку самоубийства. Был страшный скандал: газета "Кроникл" вылила на мистера Чани не один ушат грязи, хотя никто даже не удосужился проверить, действительно ли эта особа неудачно выстрелила себе в висок, или (что более вероятно) просто расковыряла кожу на голове, чтобы вызвать сочувствие соседей... Маленький Джек тем не менее появился на свет крепким и здоровым младенцем с хорошо поставленным голосом. Он хотел жить, хотел есть и орал как резаный. А Флора решительно не знала, чем ему помочь, ибо была целиком и полностью поглощена перспективой грядущего брака с Джоном Лондоном, вдовцом и весьма достойным человеком. Младенцу, чтобы тот оставил ее в покое, нашли кормилицу - негритянку Дженни. Сердце Дженни было столь же огромно, как размер бюста. Она пела маленькому белому мальчику негритянские песни, расчесывала его локоны и любила с той нежностью, на которую не была способна его взбалмошная мать. Став взрослым, Джек простил Флору и не забыл Дженни. Он помогал им обеим, считая себя сыном и той, и другой.

И отчима, Джона, он тоже любил. С ним было здорово бродить по полям, ничего не говоря друг другу, но все понимая. С ним было здорово ездить на базар продавать картошку - в те счастливые, но быстро канувшие в небытие годы, когда Джон был вполне преуспевающим фермером, а Флора со своей разрушительной энергией еще не успела внести пару рацпредложений в хозяйство и тем окончательно его разорить. С ним можно было удить рыбу на набережной или охотиться на уток: Джон даже подарил Джеку маленькое ружье и удочку, настоящие! С Джоном, наконец, можно было иногда ходить в оклендский театр. По воскресеньям публика угощалась там незамысловатыми пьесами, сандвичами и пивом, так что это было скорее нечто среднее между пивной и храмом искусств, но маленькому Джеку все было по вкусу: отчим сажал его прямо на стол, откуда было прекрасно видно сцену, трепал по макушке, весело смеялся... Но отец! Кто он? Какой он? Почему бросил в том далеком 1876 году беспутную, но беззлобную Флору Уэллман?.. Почему ни разу не дал о себе знать, ни разу не приехал, чтобы хоть мельком взглянуть на сына?..

...Однако все это было в прошлом: и походы в театр, и начальная школа, которую он успел закончить, и публичная библиотека, где добрая миссис Айна Кулбрит припасала для него книжки о неведомых землях и храбрых, насквозь просоленных моряках и парусах, трепещущих в ожидании ветра... В настоящем были только ненавистная консервная фабрика и работа до изнеможения. А в будущем?..

- Я буду писателем, Фрэнк, вот увидишь, - сказал однажды Джек своему школьному приятелю, с которым они вместе стреляли из рогаток по диким кошкам на Пьедмонтских холмах.
- Ну ты сказал! Писателем! - присвистнул Фрэнк.

По его разумению, с тем же успехом можно хотеть стать королем Англии или наследным принцем. В окрестностях их жизни не водилось ни одного живого писателя - все сплошь измочаленные работники фабрик, почтальоны, дворники да носильщики. При известной доле воображения можно было помечтать о карьере школьного учителя или врача, хотя ясно, что на получение любого диплома нужна такая куча денег, которую ни в жизнь не заработать закручиванием консервных банок. А кто еще-то есть на свете? Ах да, моряки!

Море плескалось тут же, поблизости, в трех шагах от лачуги, которую Джек называл домом. Море манило свободой, простором, синевой, и его населяли персонажи, больше похожие на героев приключенческих романов, чем на живых людей: честные рыбаки и пираты-устричники, устраивающие набеги на чужие садки... "Устрицы, устрицы, покупайте устрицы!" - с утра кричали на пристани торговки, купив их на рассвете у пиратов, "взявших" ночью чужой улов. Эти пираты - Джек знал - имеют в день столько же, сколько он зарабатывает за несколько месяцев. И уже не в первый раз, еле живой возвращаясь с завода и слыша, как пираты, ругаясь и хохоча, собираются на дело, думал: лучше жить не слишком честно - так, как они, чем умереть, послушно отстояв за станком отпущенные тебе годы... Вот только где взять лодку?..

И однажды он узнал, что один из пиратов по прозвищу Француз, пропойца и буян, продает свой шлюп. Цена - 300 долларов. Джек не раздумывая сказал: "Покупаю!" - и кинулся к своей кормилице, чернокожей маме Дженни.
- Дженни, мне нужны деньги!
- Конечно, мой мальчик, - сказала она и полезла под матрац, где хранила все свои сокровища. - Сколько?
- Триста долларов, Дженни!
- Хорошо, Джек... Но это все, что у меня есть.
- Я отдам. Вот увидишь, я отдам. Очень скоро, Дженни!

Ему и в голову не пришло, что пиратами "работают" взрослые прожженные мужчины, а ему еще нет и пятнадцати, что море не только прекрасно, но и опасно, и что случись крепкий шторм - он ни за что не справится со шлюпом, и няня навсегда лишится своих 300 долларов, а возможно, и своего любимого мальчика. Такое простое и распространенное, в сущности, чувство - страх - было ему совершенно незнакомо. Он его не испытывал никогда.

И Джек купил у Француза лодку, а вместе с ней, как оказалось, и его подружку, шестнадцатилетнюю Мэми. Мэми влюбилась в белокурого красавца, едва взглянула на него. И пока Француз пересчитывал деньги, спряталась в каюте шлюпа. Завершив сделку, вне себя от радости, Джек обошел свое сокровище - и обнаружил девчонку, причем прехорошенькую.
- Я буду теперь твоей, Джек, - заявила Мэми. - Можно?
- Н-н-ну ладно, - промямлил Джек. Не признаваться же этой пигалице, что он пока не очень-то в курсе, что делают с девчонками настоящие пираты!

Однако Мэми быстро научила его этой нехитрой науке, а он, судя по всему, оказался способным учеником. И хотя за право "прописаться" в этом своеобразном коллективе и наравне со всеми воровать чужих устриц (да еще с чужой девчонкой!) Джеку пришлось пустить в ход кулаки - что с того! Зато за первый же свой набег он заработал столько же, сколько за три месяца работы на фабрике. Он купил Мэми блестящую безделушку, отдал часть долга няне, а остальные деньги принес матери. И Флора, не говоря ни слова, в тот же день купила новый кусок мыла.

...Джек еще не успел толком вырасти, а его взрослая жизнь уже началась. Он пил виски наравне с пиратами, и даже больше их. Ругался, как они, и даже громче. Ввязывался в самые жестокие драки, где погибнуть было проще, чем остаться в живых, и в одной из них потерял два передних зуба. Выводил свой шлюп в море в такие ночи, когда даже самые отчаянные оставались на берегу. Позволял Мэми заботиться о себе и при всех целовал ее в губы. В общем, делал все, чтобы никто не посмел усомниться: он - настоящий мужчина. "Этот парень не протянет и года, - судачили о нем старые моряки, чей жизненный опыт весил больше, чем самый большой устричный улов. - А жаль: из него вышел бы отличный капитан". "Сопьется", - вздыхали одни. "Убьют", - качали головой другие. "Погибнет на рифах!" - предсказывали третьи. "Но его любит море, - возражали им четвертые. - И он не боится ни черта..." "Его слишком любит море, - был ответ. - И он слишком не боится. Таких отчаянных море забирает себе..."

Джек только хохотал, слушая такие пророчества. Он вообще делал все громко, почти напоказ. И лишь одному занятию предавался в полном уединении, тщательно следя за тем, чтобы двери в каюте шлюпа были как следует задраены, - чтению. Едва продрав утром глаза и окунув гудящую голову в соленую морскую воду, он страстно, запоем читал то, что по-прежнему припасала для него миссис Айна Кулбрит. Все новинки нью-йоркского книжного рынка, еще пахнущие типографией томики Золя, Мелвилла и Киплинга были прочитаны вдоль и поперек и почти выучены наизусть. Сатана Нельсон умер бы от хохота, узнай, какому экзотическому досугу предается его юный друг в свободное от пьянства и разбоя время!

Но Сатана Нельсон погиб от ножа в какой-то пьяной драке, так и не успев уличить Джека в этой слабости. А Джек, не успев погибнуть, ушел в настоящее большое плавание - и слава Богу, иначе сбылись бы мрачные предсказания старых моряков. Он, ни разу не выходивший в открытое море, нанялся - неслыханная наглость! - матросом первого класса на один из последних в мире парусников - быстроходную шхуну "Софи Сазерленд", державшую курс на Корею и Японию... И будь он хоть чуть-чуть трусливее и чуть-чуть ленивее, знай он хоть на йоту меньше психологию моряков, в этом плавании ему бы не поздоровилось. "Сопляк! Ему бы бегать юнгой! - думали матросы, не один год проведшие в море. - А он наболтал черт знает что, чтобы заработать побольше..."Все это Джек читал в их прищуренных глазах, как в своих любимых книжках. И знал, что есть только один способ доказать, что ты - не трепло: раскрывать рот как можно реже и вкалывать как можно больше. Он взлетал по вантам как птица. Он уходил с вахты последним. Он спускался в кубрик, только когда лично убеждался, что весь такелаж в порядке. И все равно ему простили его молодость только тогда, когда "Софи Сазерленд" угодила в жестокий шторм и он, задыхаясь от ветра, целый час вел судно правильным курсом - так, что даже капитан, одобрительно кивнув, спокойно отправился ужинать... После этой бури Джеку никто не сказал ни слова, но он понял, что стал своим.

Он мог бы навсегда остаться в этом мире. Он любил море, и оно любило его. Но лежа по ночам на палубе, глядя в огромное небо, считая звезды над головой, Джек искал среди них свою - самую большую и яркую - и говорил ей шепотом: "Я стану писателем. Слышишь? Я стану писателем, и мой отец, кем бы он ни был, будет гордиться мной!" Это звучало не как просьба - скорее, как сговор или даже приказ.

Вот только он пока не знал, что для этого нужно делать. И поэтому каждый раз, возвращаясь в Окленд, Джек, утешая мать, обещал одуматься и устраивался на какую-нибудь тоскливую работу, за которую платили гроши - теперь даже меньше, чем когда-то, ибо грянул кризис 1893 года. Восемь тысяч предприятий Америки потерпели крах, и неунывающие острословы замечали безработных в США стало больше, чем покойников. Но ему пока везло, он был так молод и силен, что его брали то на джутовую фабрику, то на электростанцию Оклендского трамвайного парка на переброску угля. Он возил уголь в кочегарку так проворно, что рабочие не поспевали за ним, и получал за это $ 30 в месяц... А потом опять не выдерживал, срывался, уезжал, убегал, уплывал прочь. Когда грянет "золотая лихорадка", он уедет в Клондайк и привезет оттуда больше, чем самый удачливый золотоискатель, - "руду" для своих блистательных рассказов. Но это позже. А пока он нашел себе новое приключение, новое братство - братство людей Дороги. Это означало следующее: ты нигде не живешь, но везде путешествуешь. Разумеется, без денег и билетов. Разумеется, на свой страх и риск. Где сможешь - выпросишь милостыню или кусок хлеба. Где не сможешь - украдешь. Зачем? А чтобы видеть мир, в то время как другие умирают с голоду или от усталости, вкалывая по 15 часов в сутки. Если ты остаешься дома и при этом твоя фамилия не Рокфеллер, то иного пути Америка конца XIX века предложить тебе не в состоянии. Зато Дорога ждет тебя всегда!

И Джек стал рыцарем Дороги. Он колесил по стране то на крыше вагона, то под ним, вцепившись намертво в железные выступы; умирая от холода и задыхаясь от жары; по трое суток не имея во рту ни крошки. Однажды ему несказанно повезло: он целый вечер рассказывал байки какой-то состоятельной впечатлительной старой даме, а она за это кормила его настоящими пирожками с настоящим мясом... Травить истории Джеку было не впервой: порой он не попадал в полицейский участок лишь потому, что мог заговорить насмерть, наплести с три короба и полностью убедить "копа", что он не бродяга, а просто несчастный, отставший от поезда.

Пирожки у дамы кончились раньше, чем байки у Джека, и она предложила ему чай с сырным пирогом. А потом спросила, кем бы он стал, если бы не роковые обстоятельства жизни (которые он только чуть-чуть припудрил выдумкой, а в основном выдал чистую правду: про отца, почти астролога, и мать, почти сумасшедшую, про устриц и пиратов, про ловлю морских котиков у берегов Японии). "Кем бы я был? - повторил Джек, уплетая пирог и прихлебывая чай из тонкой фарфоровой чашки, которую он боялся с непривычки раздавить. - Я был бы писателем. Да я им и так буду!" Дама посмотрела на него - оборванного, грязного, без передних зубов, но все-таки невероятно красивого 18-летнего мальчика - и расхохоталась от души. Откуда ей было знать, что этим же вечером он карандашным огрызком набросает ее портрет в своей засаленной записной книжке и она станет одним из персонажей его Дороги, тем самым войдя в историю - вместе со своими фарфоровыми чашками, сырным пирогом и легкой картавостью?
- А ты знаешь, что хорош собой? - отсмеявшись, спросила дама, чтобы сгладить неловкость.
- Знаю, - буркнул Джек.
- Откуда? - деланно удивилась дама.
- Мне мать говорила, - ответил он.

На самом деле ему говорила об этом давным-давно оставленная им Мэми. И те недвусмысленные взгляды, которые бросали на него разбитные бабенки с Дороги, и та легкость, с которой незамысловатые девчонки в порту делили с ним постель, и то, что ему не составляло труда проникнуть без билета куда угодно, если контролер был женского пола. Но беда заключалась в том, что Джеку нравились совсем другие девушки. Те, что носили длинные пышные юбки и скромные блузки с круглыми воротничками. Те, которые выходили из дома лишь для того, чтобы отправиться в церковь, колледж или университет. Те, которые не то что не говорили - никогда не слышали ругательств. Короче, Джеку нравились девушки "из хороших семей". И он, не боявшийся ни черта, ни дьявола, отчаянно робел даже приблизиться к таким девушкам. Он рассматривал их издали, исподтишка, так же опасаясь быть застигнутым врасплох за этим недостойным занятием, как когда-то - за чтением книг. Жажда чистой любви в его мире казалась таким же аномальным явлением, как жажда читать, а тем более - писать. В этом мире женщины были даны мужчинам для двух насущных надобностей - удовольствия и продолжения рода. Испытывать к ним чувства было так же странно, как любить кружку пива или кусок мяса. Джеку же хотелось ими восхищаться. А девицей, которая, смачно сплюнув, тут же задирала юбку ("Эй, красавчик... Давай же, я вся горю!"), он не мог восхищаться при всем желании.

Джек опять вернулся в Окленд, закончил-таки среднюю школу (одному Богу известно, чего стоило ему, 19-летнему укротителю моря и рыцарю Дороги, оказаться в одном классе с желторотыми сопляками!), поступил в Калифорнийский университет и полюбил студентку того же университета Мейбл Эпплгарт, девушку из интеллигентной английской семьи, с безупречным произношением и пышными волосами цвета солнца. Талию этого небесного создания Джек мог обхватить пальцами - если бы, конечно, осмелился к ней прикоснуться. Мейбл Эпплгарт играла на фортепиано и ни разу в жизни не мыла посуду... Короче, она была совершенством, и Джек понял, что пропал навсегда.

К счастью, у Мейбл был брат Эдвард, умный парень без чванливых замашек и с вирусом социалистических идей о всеобщем равенстве. Эдвард нашел общество Джека очень занятным. Они часами вели серьезные беседы о бесклассовом обществе, трактовали друг другу постулаты коммунизма, который уже бродил, подобно призраку, не только по Европе, но и по Америке. Иногда к этим беседам присоединялась и Мейбл. Тогда Джек особенно следил за тем, чтобы соленые словечки не вылетали у него в разгаре спора, а потому часто в этих дискуссиях проигрывал...

Самым невероятным было то, что Мейбл Эпплгарт тоже влюбилась в Джека Лондона. Впрочем, это казалось невозможным только ему самому. На самом деле его грубая, почти животная мужская сила, которой она не встречала, да и не могла встретить в интеллигентных мальчиках своего круга, влекла Мейбл также неудержимо, как его - ее хрупкость, женственность и манеры настоящей леди. Воскресными днями, когда позволяли погода и время, они плавали вдвоем на лодке. Она читала ему печальные стихи поэта Суинберна. Он говорил ей: "Я буду писателем!" И Мейбл стала первой, кто не удивился и не рассмеялся, услышав от Джека эти слова.

Впрочем, нет. Еще одна женщина поверила в то, что он сможет писать. Как ни странно, это была Флора. Похоронив мужа и дождавшись в очередной раз возвращения своего блудного сына - на этот раз он ездил за золотом на Аляску, - она показала Джеку газету, в которой объявлялся конкурс на лучший рассказ. И именно Флора позволила ему взять из семейного бюджета несколько центов на бумагу, марку и конверт. (Впрочем, Джек же и пополнял этот скудный бюджет, в свободное от занятий время работая в прачечной, где до одури сортировал, стирал, крахмалил и гладил чьи-то сорочки, брюки и воротнички.) Он отправил свой рассказ - и победил! Он заработал первые несколько долларов писательским трудом! Он будет настоящим писателем, богатым человеком, и Мейбл Эпплгарт непременно станет его женой! Пусть она только подождет - ждала же она, пока Джек 16 месяцев, бросив университет, шлялся по Северу в поисках золотых гор. А ведь он, уезжая, даже не рискнул просить ее руки: что мог он ей предложить, кроме своей безумной любви? Участь Флоры, двадцать лет носящей одно и то же платье?..

Он ничего не сказал ей на прощание. Но за те полтора года, пока его не было, разумная Мейбл поняла: никто и никогда не даст ей больше, чем этот красавец без денег, роду и племени. Ни с кем ей не будет так покойно и надежно, как с ним, вспыльчивым и горячим парнем из самых низов. Никто не будет смотреть на нее так, как будто она - сокровище из музея. И - самое главное - ничьи руки не будут притягивать ее к себе сильнее, чем его большие, шершавые, твердые и такие... такие... Дальше думать Мейбл не могла: у нее перехватывало дыхание.

Джек переболел цингой и вернулся с Севера без единого цента. Узнал, что умер отчим. Понял, что любит Мейбл еще сильнее, чем прежде. Почти что устроился на работу почтальоном - то есть прошел отборочное собеседование (последствия кризиса все еще давали о себе знать, конкурс даже на самые низкооплачиваемые должности был очень высоким). Нужно было просто подождать, пока освободится место, на которое его приняли, - и потом бегать с сумкой на ремне по окрестностям Окленда за более или менее сносные деньги. Джек засел писать: настал час вытряхнуть содержимое записных книжек, которые он вел еще со времен Дороги. Все, что он увидел, узнал, перечувствовал, испытал на собственной шкуре, все люди, с которыми он плавал, бродяжничал, мыл золото, которые стали ему родными и которых он потерял навсегда, - все просилось, рвалось наружу. Он просеивал свою жизнь, как старатель промывает породу чтобы найти несколько крупиц чистого золота. Нужно было бережно перенести эти крупицы на бумагу, не потерять, найти правильные слова... Он писал по сто страниц в день. Флора покорно молчала, приносила ему жидкий кофе. На марки и конверты уходили почти все деньги. Журналы отвечали вежливыми отказами. Джек позволял себе поесть один раз в неделю, на обеде у Мейбл, и то не досыта (любимая девушка не должна заподозрить, что он голодает), и всерьез подумывал о самоубийстве. Как вдруг известный журнал "Трансконтинентальный ежемесячник" сообщил, что его рассказ об Аляске - "За тех, кто в пути" - будет опубликован! И тут же другой журнал прислал ответ: принят еще один рассказ!..

На следующий день на холме, откуда был виден весь Сан-Франциско, он впервые разрешил себе поцеловать Мейбл Эпплгарт. И сделал ей предложение. Она, вспыхнув от счастья, ответила: "Да..." И добавила осторожно: "Но что скажет мама?" Гнев ее матери - ничто по сравнению со штормом на "Софи Сазерленд", успокоил Джек. В течение года они будут помолвлены, а этого года ему хватит, чтобы стать знаменитым писателем. Когда это произойдет, ее мать будет просто счастлива, что дочь так удачно вышла замуж. Он купит маленький домик. Ее картины, книги, рояль - все это переедет туда. Он будет писать, она будет просматривать его рукописи на предмет грамматических ошибок... И конечно, родит ему сына. "Да", - снова согласилась она...

...Но все получилось чуть-чуть по-другому, чем виделось Джеку в тот ясный день с высокого холма. Его рассказы стали печатать, но пока еще не платили за них так, чтобы можно было есть хотя бы каждый день. За пять опубликованных вещей он получил всего около 20 долларов, но тем не менее успел отказаться от подоспевшей наконец должности почтальона. Баснословные гонорары, драки издателей за его рукописи, покупка тысяч акров земли - просто потому, что так хотелось, строительство собственного корабля, слава нового гения новой Америки - все это было впереди, но так далеко, что Мейбл не сумела разглядеть на горизонте будущее счастье.

- Может быть, ты все-таки пойдешь работать на почту? - спросила она через полгода после помолвки.
- Нет, дорогая, нет! Тогда я не смогу стать писателем! У меня просто не хватит времени, понимаешь?.. Прошу тебя, подожди еще немного, пожалуйста!

И тогда Мейбл Эпплгарт заплакала. Она плакала и говорила то, что не следовало говорить: что его рассказы ей совершенно не нравятся, они грубо сделаны, что язык его коряв, неотесан и что он пишет только про страдания и смерть, тогда как в жизни есть еще и любовь... Она его любит, любит... Но он, Джек, никакой не писатель, а просто фан.. фанта... Она так и не смогла выговорить до конца это слово, оно утонуло в ее слезах и всхлипах.

Их помолвка медленно сошла на нет. Просто застыла, как застывает вода на морозе... Нет, он еще продолжал любить ее. Ездил на велосипеде по 40 километров в день, чтобы только ее увидеть. Писал ей письма, страстные, как и положено. Но не пошел работать на почту и не бросил свои "фантазии" относительно писательского труда, и вдруг заметил, что в Сан-Франциско много женщин, и многие из них красивы, умны, изысканны, хорошо воспитанны и вовсе не стесняются его, мальчишку с оклендской набережной...

Последнюю попытку жениться на Мейбл Эпплгарт он предпринял в самом начале нового, XX века.
- Что ж, прекрасно, - холодно сказала мать Мейбл. - Но мой муж, отец Мейбл, как вам, должно быть, известно, умер. Так что я ставлю условие: либо вы живете тут, в этом доме, либо я живу с вами в вашем этом... как его? Окленде. Моя дочь - правда ведь, Мейбл? - не бросит меня на старости лет одну.
- Правда, мама... - прошептала Мейбл, понимая, что ее единственной, самой настоящей в жизни любви подписывается смертный приговор.
- Но миссис Эпплгарт, я еще не зарабатываю столько, чтобы содержать такой дом, как ваш... А что касается Окленда, то моя мать, Флора... Я сомневаюсь, что вы уживетесь с ней... - И пока Джек произносил эти слова, он понял, что и его единственная, самая настоящая любовь рушится, летит ко всем чертям и никто ей уже не в силах помочь. Выдержать постоянное присутствие этой женщины, которая станет руководить им - им, которым руководить невозможно! Нет, эта жизнь будет не счастьем. Она будет кошмаром, не прекращающимся ни на миг... Еще, чего доброго, ему снова укажут на необоснованность его фантазий и отправят работать на почту или в прачечную... да хоть в правительство! Главное, ему не дадут стать писателем... Вот если бы Мейбл сказала сейчас, что она уйдет с ним, несмотря ни на что... Мейбл, ну же, Мейбл!..
- Конечно, мама... Я всегда буду с тобой...

Джек Лондон вскоре женился на подруге Мейбл Эпплгарт, Бесси. Не потому, что любил ее, а потому, что она любила его рассказы. Бесси родила ему двоих детей - к сожалению, девочек, а ведь он так мечтал о сыне! И отца своего он не нашел, хотя всю жизнь ждал, что вдруг из небытия возникнет некто и скажет: "Здравствуй, я твой отец!" Что же до профессора астрологии Чани, то в молодости Джек написал ему вежливое письмо - и получил вежливый ответ: нет, нет и еще раз нет, профессор очень сожалеет, но не имеет ни малейшего отношения... Через несколько лет Джек развелся с Бесси и женился на Чармиан - не потому, что не мог без нее жить, а потому, что ему наскучила Бесси. К тому же Чармиан была не в пример отчаянней, чем пресная Бесси, и чем-то напоминала ему Флору. Но сына Чармиан ему тоже не родила. Он собрался было расстаться и с Чармиан, но вдруг вся эта затея, именуемая "жизнью", показалась ему пустым и неинтересным делом. И, став великим, настоящим писателем, знаменитым, богатым и всеми обожаемым, на 41-м году жизни Джек Лондон покончил с собой, приняв смертельную дозу морфия.

Джек Лондон Jack London - американский писатель. Родился 12 января 1876 в Сан-Франциско. После рождения мальчику было дано имя Джон Чейни. Лондон - фамилия отчима, разорившегося фермера: когда Джону Чейни было около восьми месяцев, его мать вышла замуж и у будущего писателя появилось новое имя - Джон Гриффит Лондон.

В 1893, поступив на службу матросом, Джон отправился в первое морское путешествие к берегам Японии. В 1894 принимал участие в походе безработных на Вашингтон, после чего месяц просидел в тюрьме за бродяжничество. В 1895 вступил в Социалистическую рабочую партию США, с 1900 (в некоторых источниках указан 1901) - член Социалистической партии США, из которой выбыл в 1914 (в некоторых источниках указан 1916); причиной разрыва с партией в заявлении называлась потеря веры в ее "боевой дух". Самостоятельно подготовившись и успешно сдав вступительные экзамены, Джек Лондон поступил в Калифорнийский университет, но после 3-го семестра, из-за отсутствия средств на учебу, вынужден был уйти. Весной 1897 Джек Лондон поддался "золотой лихорадке" (Gold Rush) и уехал на Аляску. В Сан-Франциско вернулся в 1898, испытав на себе все прелести северной зимы. Вместо золота судьба одарила Джека Лондона встречами с будущими героями его произведений.

Первая литературная работа Джека Лондона - очерк "Тайфун у берегов Японии" получил первую премию и был опубликован 12 ноября 1893. Более серьезно заниматься литературой стал в 23 года после возвращения с Аляски: первые северные рассказы были опубликованы в 1899, а уже в 1900 была издана его первая книга - сборник рассказов "Сын волка". В 1903 молодой писатель посетил Лондон. В 1905 Джек Лондон баллотировался на пост мэра Окленда от Социалистической партии, но избран не был. От политической деятельности отошел после 1910. "В его короткую 40-летнюю жизнь вместились занятия сельским хозяйством на ранчо в Калифорнии; работа в качестве корреспондента во время русско-японской войны, сан-францисского землетрясения 1906 и мексиканской революции; чтение лекций в Гарвардском (Harvard University) и Йельском (Yale University) университетах; постройка парусной яхты "Снарк" (The Snark) и попытка обогнуть на ней земной шар; несколько тяжелых болезней – от цинги до тропической лихорадки – и две женитьбы." (Англо-русский лингвострановедческий словарь "Американа"). Последние годы жизни страдал от алкоголизма. Умер Джек Лондон 22 ноября 1916 (покончил жизнь самоубийством) в Глен-Эллен, недалеко от Сан-Франциско.

Джек Лондон является автором более 200 рассказов, около 400 публицистических произведений, 20 романов, 3 пьес. Наиболее известен цикл произведений "Северная Одиссея" (An Odyssey of the North). Несмотря на популярность в мире, в дореволюционной России творчество Джека Лондона было почти не извество. После 1917 в СССР собрания сочинений Джека Лондона стали переиздавать многомиллионными тиражами, по многим книгам были сняты кино и телефильмы ("Белый клык", "Жажда жизни", "Мексиканец", "Сердца трех", "Кража").

Джек Лондон О себе

Я родился в Сан-Франциско в 1876 году. В пятнадцать лет я был уже взрослым, и если мне удавалось сберечь несколько центов, я тратил их не на леденцы, а на пиво, — я считал, что мужчине подобает покупать именно пиво. Теперь, когда я стал вдвое старше, мне так хочется обрести свое отрочество, ибо у меня его не было, и я уже смотрю на вещи отнюдь не столь серьезно, как раньше. И почем знать, вдруг я еще обрету это отрочество! Едва ли не раньше всего в жизни я понял, что такое ответственность. Я совсем не помню, как меня учили грамоте, — читать и писать я умел с пятилетнего возраста, — но знаю, что впервые я пошел в школу в Аламеде, а затем мы переехали на ранчо, и там, с восьми лет, я прилежно работал.

Второй моей школой, где я, сколько мог, старался вкусить науки, было одно беспутное заведение в Сан-Матео. На каждый класс там давалась одна отдельная парта, но очень часто парты нам были совсем не нужны, так как учитель приходил пьяным. Кто-нибудь из мальчиков постарше нередко колотил его, а он, чтобы не остаться в долгу, лупил младших — можете представить себе, что это была за школа. Никто из моих родных и знакомых не питал никакого интереса к литературе — пожалуй, ближе всех к ней стоял мой прадед: этот валлиец был окружным писарем, в глухих лесах он с энтузиазмом проповедовал евангелие, за что получил прозвище «патер Джонс».

С ранних лет меня поражало невежество людей. На девятом году я с упоением прочитал «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга и никак не мог примириться с тем, что никто на ранчо об этой книге ничего не знает. Со временем я пришел к выводу, что подобное невежество царит лишь у нас в деревне, в городе же все должно быть по-иному. И вот однажды к нам на ранчо приехал человек из города. Башмаки у него были начищены до блеска, пальто суконное; самый удобный случай, решил я, обменяться мыслями с просвещенным мужем. У меня была выстроена из кирпича от старой, развалившейся дымовой трубы своя собственная Альгамбра — башни, террасы, все размечено и обозначено мелом. Я провел городского гостя к своей крепости и стал расспрашивать его об «Альгамбре». Увы, он оказался столь же темным, как и жители ранчо, и мне пришлось утешиться мыслью, что на свете есть всего два умных человека — Вашингтон Ирвинг и я.

Кроме «Альгамбры», я читал в ту пору главным образом десятицентовые романы (я брал их у батраков) да газеты, — из газет служанки узнавали о захватывающих приключениях бедных, но добродетельных продавщиц. От такого чтения мой ум по необходимости должен был получить весьма своеобразное направление, но, чувствуя себя всегда одиноким, я читал все, что только попадало мне в руки. Огромное впечатление произвела на меня повесть Уйда «Сигна», я с жадностью перечитывал ее в течение двух лет. Развязку этой повести я узнал уже взрослым человеком: заключительные главы в моей книге были утеряны, и я вместе с героем повести уносился тогда в мечтах, не подозревая, как и он, что впереди его подстерегает грозная Немезида. Мне поручили в то время караулить пчел; сидя под деревом с восхода солнца до вечера и поджидая, когда пчелы начнут роиться, я вволю и читал и грезил.

Ливерморская долина — плоское, скучное место; не возбуждали во мне любопытства и холмы, окружающие долину. Мои грезы нарушало одно-единственное событие — роение пчел. Я бил тогда тревогу, а все обитатели ранчо выбегали с горшками, кастрюлями и ведрами, наполненными водой. Мне помнится, что первая строка в повести «Сигна» звучала так: «Это был всего-навсего маленький мальчик»; однако этот маленький мальчик мечтал о том, что он сделается великим музыкантом, что к его ногам будет повергнута вся Европа. Маленьким мальчиком был и я… Почему бы и мне не сделаться тем же, чем мечтал стать «Сигна»?

Жизнь на калифорнийском ранчо казалась мне тоскливой до крайности; не было дня, чтобы я не мечтал уйти за черту горизонта и увидеть мир. Уже тогда я слышал шепоты, зовущие в дорогу: я стремился к прекрасному, хотя в окружающей меня обстановке не было ничего красивого. Холмы и долины были как бельмо на глазу, меня тошнило от них — я полюбил их только тогда, когда расстался с ними.

Мне шел одиннадцатый год, когда я покинул ранчо и переехал в Окленд. Много времени провел я в оклендской публичной библиотеке, жадно читая все, что попадало под руку, — от долгого сидения за книгами у меня даже появились признаки пляски святого Витта. По мере того как мир раскрывал передо мной свои тайны, я расставался с иллюзиями. Средства на жизнь я зарабатывал продажей газет на улицах; с той поры и до шестнадцати лет я переменил великое множество занятий — работа у меня чередовалась с учением, учение с работой.

В те годы во мне пылала жажда приключений, и я ушел из дому. Я не бежал, я просто ушел, — выплыл в залив и присоединился к устричным пиратам. Дни устричных пиратов миновали, и если бы меня вздумали судить за пиратство, я сел бы за решетку на пятьсот лет. Позднее я плавал матросом на шхуне и ловил лососей. Почти невероятно, но очередным моим занятием была служба в рыбачьем патруле: я должен был задерживать всякого нарушителя законов рыбной ловли. Немало таких нарушителей — китайцев, греков и итальянцев — занималось тогда противозаконной ловлей, и не один дозорный из охраны поплатился жизнью за попытку призвать их к порядку. При исполнении служебных обязанностей у меня было одно-единственное оружие — стальная вилка, но я бесстрашно, как настоящий мужчина, влезал на борт лодки браконьеров и арестовывал ее хозяина.

Затем я нанялся матросом на корабль и уплыл к берегам Японии — это была экспедиция за котиками. Позже мы побывали и в Беринговом море. После семимесячной охоты на котиков я, возвратясь в Калифорнию, брался за разную работу: сгребал уголь, был портовым грузчиком, работал на джутовой фабрике; работать там приходилось с шести часов утра до семи вечера. Я рассчитывал на следующий год снова уплыть на охоту за котиками, но прозевал присоединиться к своим старым товарищам по кораблю. Они уплыли на «Мери Томас», — судно это погибло со всей командой.

В те дни, когда я урывками занимался в школе, я писал обычные школьные сочинения и получал за них обычные отметки; пытался я писать и работая на джутовой фабрике. Работа там занимала тринадцать часов в сутки, но так как я был молод и любил повеселиться, то мне нужен был часок и на себя, — времени на писательство оставалось мало. Сан-францисская газета «Колл» назначила премию за очерк. Мать уговаривала меня рискнуть, я так и сделал и написал очерк под названием «Тайфун у берегов Японии». Очень усталый и сонный, зная, что завтра в половине пятого надо быть уже на ногах, я в полночь принялся за очерк и писал не отрываясь, пока не написал две тысячи слов — предельный размер очерка, — но тему свою я развил лишь наполовину. На следующую ночь я, такой же усталый и сонный, опять сел за работу и написал еще две тысячи слов, в третью ночь я лишь сокращал и вычеркивал, добиваясь того, чтобы мое сочинение соответствовало условиям конкурса. Первая премия была присуждена мне; вторую и третью получили студенты Стенфордского и Берклийского университетов.

Успех на конкурсе газеты «Колл» заставил меня подумать о том, чтобы всерьез взяться за перо, но я был еще слишком неугомонен, меня все куда-то тянуло, и литературные занятия я откладывал на будущее, — одну статейку, сочиненную тогда для «Колл», газета незамедлительно отвергла.

Я обошел все Соединенные Штаты от Калифорнии до Бостона, возвратившись к Тихоокеанскому побережью через Канаду, где мне пришлось отбыть тюремное заключение за бродяжничество. Опыт, приобретенный во время странствий, сделал меня социалистом. Я уже давно осознал, что труд благороден; еще не читая ни Карлейля ни Киплинга, я начертал собственное евангелие труда перед которым меркло их евангелие. Труд — это все. Труд — это и оправдание и спасение. Вам не понять того чувства гордости, какое испытывал я после тяжелого дня работы, когда дело спорилось у меня в руках. Я был самым преданным из всех наемных рабов, каких когда-либо эксплуатировали капиталисты. Словом, мой жизнерадостный индивидуализм был в плену у ортодоксальной буржуазной морали. С Запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я перебрался в перенаселенные рабочие центры Восточных штатов, где люди — что пыль под колесами, где все высунув язык мечутся в поисках работы. Это заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я увидел рабочих на человеческой свалке, на дне социальной пропасти. Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд и работать лишь тогда, когда это абсолютно необходимо. С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда.

Мне шел девятнадцатый год, когда я вернулся в Окленд и поступил в среднюю школу. Там издавали обычный школьный журнал. Его выпускали раз в неделю — нет, пожалуй, раз в месяц, — и я помещал в нем рассказы; почти ничего не выдумывая, я описывал свои морские плавания и свои странствия. В школе я пробыл год и, чтобы заработать на жизнь, одновременно служил привратником. Все это требовало такого напряжения сил, что школу пришлось бросить. К тому времени мои социалистические убеждения привлекли ко мне довольно широкое внимание, я был прозван «мальчиком-социалистом» — честь, которая послужила причиной моего ареста за уличные выступления. Оставив школу, я в три месяца самостоятельно прошел трехгодичный школьный курс и поступил в Калифорнийский университет. Прервать учение и лишиться университетского образования я и думать не хотел, — хлеб я добывал работой в прачечной и литературным трудом. Единственный раз я работал из любви к работе, но задача, которую я себе ставил, была чересчур трудна, и через полгода я расстался с университетом.

По-прежнему я утюжил сорочки и прочие вещи в прачечной и каждую свободную минуту писал. Я старался управиться с тем и другим, но нередко засыпал с пером в руке. Я уволился из прачечной и целиком отдался литературным занятиям, вновь почувствовав и прелесть жизни и прелесть мечты. Просидев три месяца над рукописями, я решил, что писателя из меня не выйдет, и отправился в Клондайк искать золото. Не прошло и года, как я заболел там цингой и вынужден был возвращаться на родину: тысячу девятьсот миль я проплыл по морю в лодке и успел за это время занести на бумагу лишь кое-какие путевые впечатления. В Клондайке я нашел себя. Там все молчат. Все думают. Там обретаешь правильный взгляд на жизнь. Обрел его и я.

Пока я ездил в Клондайк, умер мой отец, и все заботы о семье легли на меня. В Калифорнии наступили плохие времена, я оказался без заработка. Я бродил в поисках работы и писал рассказ «Вниз по реке». Рассказ этот был отвергнут. Пока решалась судьба рассказа, я успел сочинить новый, в двадцать тысяч слов, — его собиралась печатать в нескольких номерах одна газета, но тоже забраковала. Несмотря на отказы, я все писал и писал новые вещи. Я в глаза не видал ни одного живого редактора. Я не встречал человека, у которого была бы хоть единая напечатанная строчка. Наконец калифорнийский журнал принял один мой рассказ и заплатил за него пять долларов. Вскоре после этого «Черный кот» предложил мне сорок долларов за рассказ. Так мои дела пошли полным ходом, и в будущем мне, видимо, не придется сгребать уголь, чтобы прокормиться, хотя прежде я умел держать лопату в руках и могу взять ее снова.

Моя первая книга появилась в 1900 году. Я мог бы прекрасно обеспечить себя газетной работой, но у меня было достаточно здравого смысла, чтобы не поддаться искушению и не стать рабом этой машины, губящей человека: я считаю, что молодых литераторов на первых порах, когда они еще не сложились, губит именно газета. Лишь после того, как я хорошенько зарекомендовал себя в качестве сотрудника журналов, я начал писать для газет. Я верю в необходимость систематической работы и никогда не жду вдохновения. По характеру я не только беспечный и безалаберный человек, но и меланхолик. Но я сумел побороть в себе и то и другое. На мне сильно сказалась дисциплина, которую я познал в бытность мою матросом. Старой матросской привычкой объясняется, вероятно, и то, что сплю я всегда в определенное время и сплю мало. Пять с половиной часов сна — вот норма, которой я обычно придерживаюсь. Еще не было случая, чтобы я почему-либо не лег спать, если время сна уже наступило.

Я большой любитель спорта, с наслаждением занимаюсь боксом, фехтованием, плаванием, верховой ездой, управляю яхтой и даже запускаю бумажных змеев. Хотя я родился в городе, жить мне гораздо больше нравится в предместье. Но лучше всего жить в деревне — только там и соприкасаешься с природой. Из писателей наибольшее влияние с ранних пор оказали на меня Карл Маркс в частности и Спенсер вообще. В дни моего бесплодного отрочества, если бы представился случай, я занялся бы музыкой. Теперь, когда я вступил, можно сказать, в дни своей подлинной молодости, окажись у меня один или два миллиона долларов, я посвятил бы себя писанию стихов и памфлетов. Лучшими своими произведениями я считаю «Лигу стариков» и кой-какие страницы из «Писем Кэмптон-Уэсс». «Лига стариков» некоторым не нравится. Они предпочитают более яркие и жизнерадостные вещи. Когда дни моей юности останутся позади, я, может быть, и соглашусь с ними.

Джек Лондон. Фотогалерея.

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

Диалог Бога и верующего.

Верующий: Отче наш, ежеси на небеси...
Бог: Ну?
В: Это кто?
Бог: Как кто? Это я. Че хотел?
В(крестится): Ох, ты господи!
Бог: Короче, чего тебе?
В: Господи, ты ли осенил меня своим святым глаголом?
Бог(в сторону): Ну чего, неужели никто из них нормально разговаривать не умеет?!


В: Господи, позволь мне молитву вознести во Славу Твою.
Бог(заинтересованно): А что читать будешь?
В: Отче наш.
Бог (разочарованно): Опять? Задолбали. Две тыщи лет одно и то же толкают. Она в моем хит-параде в самой ж.
В: Изволь тогда глаголить, аки сердце прикажет.
Бог(зевая): Ну, глаголь.
В: Молю тебя снизойти до раба твоего, манны небесной ниспошли, дабы мог я славить имя твое и нести людям благую весть, дабы услышали.
Бог: А покороче?
В: Денег дай!
Бог: А молнией по ж..?
В: Понял.
Бог: Ладно, зачем тебе деньги?
В: Храмы во славу твое строить, сиротам помогать. В общем, на благие дела.
Бог: Я вообще-то высшее существо, я мысли читать умею. У тебя почему все сироты с 4 размером груди? И кто вчера со студенток совращал?
В(падает на колени): Не гневись, Боже! То меня дьявол попутал!
Бог(орет кому-то в сторону): Слышь, Люцифер, ты вчера этого дебила совращал?
Люцифер: Так и запишем: "пи*дил на Князя Тьмы".
В(дрожа от страха): Господи, оборони от супостата нечистого!
Бог: Ну, если займешься мне угодным делом, то спишем. Я же, слава мне,не последний подонок.
В(неистово крестясь, бьется головой о пол): Да придет царствие твое, да будет воля твоя
Бог: Вот дебил.
В: Буду во имя твое мир от жидов-нехристей освобождать.
Бог(кричит кому-то в сторону): Нет, Мойше, ты слышал, что сказал этот гой?
Моисей: Сдался мне этот шлемазл. Если бы я откладывал по шенкелю каждый раз, когда я это слышу (уходит в подсчеты)
Бог(обращаясь к верующему): ты одну молитву два раза запорол. Как говорится: кому мозгов не дал
В(с надеждой): Ну вот, Боже, по мудрости Твоей обделил ты меня разумом. Не виноват я, ибо аз есмь я тварь неразумная, созданная по образу и подобию Твоему.
Бог: Сам понял, что сказал?
В: Ой!
Бог(распаляясь): Тварью неразумной меня еще никто не называл (косится в сторону Люцифера). Ну, почти никто...
В: Боже, будь милостив. Ты же милостив?!
Бог: Я?
В: Ну, в писании сказано.
Бог: Ну и что?
В: А как же заповеди?
Бог: А мне их нарушать можно. Ладно, вали отсюда. Типа я тебя простил. Но маленько все же накажу.
В(испуганно): Каким образом?
Бог(торжественно): Не разделишь ты ложа с женщиной боле, но с мужчиной!!!
В: Чаво?
Бог: Голубым будешь в общем.
В: Господи, НЕТ!!!
Бог: Сеанс окончен. Я побежал в войнушку с Аллахом в Ираке играть.

Сообщение от Феникс

Бог: А молнией по ж..?

На этом моменте у меня началась смеховая истерика :lol:

"Мартин Иден"

ГЛАВА XV


- Первая схватка состоялась,- говорил Мартин, глядя в зеркало дней десять спустя, - но будет вторая, третья, и так до тех пор, пока...
Не докончив фразы, он оглядел свою жалкую комнатенку, и взгляд его с грустью остановился на рукописях в длинных конвертах, валявшихся в углу. Все они были ему возвращены. Мартину не на что было купить марок для отправки их по новым адресам, и вот за неделю набралась целая груда. Они будут приходить и завтра, и послезавтра, пока все не вернутся к своему владельцу. И он уже не в состоянии рассылать их дальше. Он целый месяц не платил за прокат машинки,- и не мог заплатить, потому что у него едва хватило денег для недельной платы за содержание и взноса в посредническую контору.
Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. Слезы подступили к его горлу. Ему вспомнилась его первая драка, когда он, еще шестилетний мальчик, обливаясь слезами, отбивался от другого мальчика, на два года старше, который бил его кулаками до потери сил. Он видел тесный круг мальчишек, поднявших дикий вой, когда он, наконец, упал, глотая кровь, которая текла из носа, смешиваясь со слезами, струившимися из подбитых глаз.
- Бедный малыш,- бормотал он,- и теперь тебя снова побили! Побили так, что не встать.
Но воспоминание об этой первой битве не исчезало, и все драки, которые последовали за нею, постепенно прошли перед Мартином. Полгода спустя Масляная Рожа (так звали мальчишку) опять напал на него. Но на этот раз и Мартин посадил ему синяк под глазом. Это чего-нибудь да стоило! Он вспомнил все битвы, одну за другой. Масляная Рожа всегда побеждал. Но Мартин ни разу не обратился в бегство. Он почувствовал гордость при мысли об этом. Он всегда стойко держался до конца, хоть потом ему и приходилось залечивать раны. Масляная Рожа был подлым противником и не давал никогда пощады. Но Мартин держался. Он всегда держался до конца!
Потом Мартин увидал узкий переулок между рядами ветхих каркасных домов. В конце переулка находилось одноэтажное кирпичное здание, из которого доносился глухой ритмический шум машин, печатающих дневной выпуск газеты "Вестник". Мартину было тогда одиннадцать лет, а Масляной Роже тринадцать; оба они разносили газеты. Потому-то они и стояли в ожидании у ворот типографии. Масляная Рожа, разумеется, тотчас придрался к Мартину, и завязался бой, исход которого остался нерешенным, так как без четверти четыре распахнулись ворота типографии и вся толпа мальчишек устремилась за газетами.
- Я тебя вздую завтра,- пообещал ему Масляная Рожа, и Мартин дрожащим от слез голосом заявил, что завтра будет на месте.
И он прибежал на следующий день, удрав из школы и явившись на место битвы за две минуты до Масляной Рожи. Другие мальчики хвалили Мартина и давали ему советы, следуя которым он непременно должен был побить противника. Но те же мальчики давали такие же советы и Масляной Роже. Как наслаждались эти бесплатные зрители!
Снова и снова Мартин видел себя мальчишкой, каждый день торопящимся из школы к воротам типографии. Он не мог быстро бегать. Он горбился, он прихрамывал от постоянных драк. Руки у него были сплошь в синяках, тело все покрыто ссадинами, и некоторые раны начинали гноиться. У него ныли ноги и руки, ныла спина, ныло все тело; в голове, точно налитой свинцом, был туман. Казалось, целые века прошли с тех пор, как начались эти ежедневные драки, и время тянулось, как кошмар, в непрестанном ожидании новой стычки. "Почему нельзя побить Масляную Рожу?" - думал Мартин. Это сразу избавило бы его от всех мучений. Но никогда ему не приходило в голову сдаться и признать, что Масляная Рожа сильнее его.
И так он день за днем таскался к воротам типографии, истерзанный душой и телом, учась великой науке, именуемой терпением и упорством,- и там встречал своего вечного врага - Масляную Рожу, который был истерзан так же, как и он, и охотно бы прекратил эти побоища, если бы не подстрекательства мальчишек-газетчиков, перед которыми он не хотел осрамиться. Однажды, после двадцатиминутной отчаянной схватки с соблюдением всех условий борьбы (не хватать друг друга ниже пояса и не бить лежачего), Масляная Рожа предложил кончить дело вничью. Мартин и теперь вздрогнул от сладости этого воспоминания: задыхаясь и давясь кровью, текшей из его разбитых губ, он кинулся к Масляной Роже, выплюнул кровь, мешавшую ему говорить, и крикнул, что на ничью он не согласен, и если Масляная Рожа выдохся, пусть сдается. Но Масляная Рожа сдаться не захотел, и драка продолжалась.
На следующий день драка возобновилась, и возобновлялась попрежнему изо дня в день. Каждый раз в начале побоища Мартин сильно страдал от боли, но потом боль притуплялась, и он дрался, ослепленный яростью, как во сне, видя перед собою лишь широкие скулы Масляной Рожи и его горящие, как у зверя, глаза. Он сосредоточил все свое внимание на этой роже, все остальное перестало существовать. В мире не было ничего, кроме этой рожи, и Мартин знал, что успокоится он лишь тогда, когда превратит ее в кровавое месиво или когда его собственная физиономия превратится в кровавое месиво. Тогда можно будет прекратить состязание. Но согласиться на ничью - ему, Мартину, согласиться на ничью - это было невозможно!
Случилось раз, что, придя к воротам типографии в обычное время, Мартин не нашел Масляной Рожи. Он гак и не пришел. Мальчики поздравляли Мартина, утверждая, что Масляная Рожа сдался. Но Мартин не был удовлетворен таким исходом. Он не победил Масляной Рожи, и Масляная Рожа не победил его. Спор не был решен. Впоследствии выяснилось, что в тот самый день у Масляной Рожи внезапно умер отец.
Мартин мысленно перескочил через несколько лет и увидел себя сидящим на галерке в театре. Ему было семнадцать лет, и он только что вернулся из плавания. Среди зрителей вспыхнула ссора. Кто-то кого-то толкнул. Мартин вмешался и встретился со сверкающими глазами своего старинного врага - Масляной Рожи.
- После спектакля я тебе всыплю,- шепнул Мартину его враг.
Мартин кивнул головой. К месту скандала спешил блюститель порядка в райке.
- Встретимся у выхода после конца, - прошептал Мартин, продолжая смотреть на сцену.
Блюститель порядка посмотрел на них и отошел.
- Ты с компанией?- спросил Мартин Масляную Рожу по окончании действия.
- Конечно!
- Я тоже позову кое-кого, - объявил Мартин.
Во время антракта он навербовал себе партию: трех приятелей с гвоздильного завода, одного пожарного, полдюжины матросов и столько же молодцов из знаменитой шайки с базарной площади.
По окончании спектакля обе партии пошли по разным сторонам улицы. Дойдя до глухой части города, они сошлись и устроили военный совет.
- Самое подходящее место - это мост Восьмой улицы,- сказал рыжий парень из шайки Масляной Рожи,-драться будете посередке, под электрическим фонарем, а мы будем смотреть, не идут ли фараоны. Если с одной стороны покажутся, мы удерем в другую сторону.
- Ладно. Идет,- сказал Мартин, посоветовавшись со своими.
Мост Восьмой улицы, перекинутый через рукав устья Сан-Антонио, по длине равен трем кварталам. Посредине моста и на обоих концах его горели электрические фонари. Ни один полицейский не мог подойти незамеченным. Перед глазами Мартина теперь возникло во всех подробностях это удобное для боя место. Он увидел обе шайки, хмурые и враждебные, стоявшие друг против друга, каждая возле своего бойца. Мартин и Масляная Рожа разделись до пояса. Дозорные заняли свои наблюдательные посты на концах моста. Один из матросов взял у Мартина куртку, рубашку и кепи, чтобы в случае появления полиции удрать с ними в безопасное место. Мартин ясно увидел самого себя - как он выходит на середину поля битвы, смотрит прямо в глаза Масляной Роже и говорит, подняв кулак:
- Это тебе не игрушки! Понял? Будем драться до конца! Понял? Без уверток. У нас с тобой старые счеты, и надо свести их вчистую! Понял?
Масляная Рожа заколебался, Мартин заметил это, -но Масляная Рожа был самолюбив и не хотел ударить лицом в грязь перед столькими зрителями.
- Ну, что ж, выходи,- крикнул он,- чего разболтался! До конца, так до конца.
И тут, сжав кулаки, они бросились друг на друга со всем пылом юности, как два молодых бычка, охваченные желанием бить, ломать, калечить. Все, что было достигнуто человечеством на его долгом и трудном пути, рухнуло в один миг. Только электрический фонарь стоял, как забытая веха прогресса. Мартин и Масляная Рожа были дикарями каменного века, жителями пещер и древесных убежищ. Они все глубже и глубже погружались в трясину первобытного существования, сталкивались слепо, как сталкиваются атомы, вечно притягивающие и вечно отталкивающие друг друга.
- Боже! Что за скоты мы были! Что за дикие звери! - простонал Мартин, вспоминая подробности этого боя. Благодаря необычайной силе своего воображения он видел все так живо, словно сидел в кинематографе. Он был одновременно и участником и зрителем. Культура и знания, приобретенные за долгие месяцы, заставляли его содрогаться при воспоминании об этом; но вскоре прошлое вытеснило настоящее из его сознания, и он снова стал былым Мартином Иденом и, только что вернувшись из плавания, дрался с Масляной Рожей посреди моста Восьмой улицы. Он страдал, мучился, потел, обливался кровью, ликовал, когда кулаки его попадали в цель.
Казалось, то были не люди, а два буйных вихря, налетевшие друг на друга. Время шло, и обе партии стояли, присмирев и затаив дыхание. Подобной ярости они не видели, и она внушала им страх. Перед ними боролись два зверя, более свирепые, чем они сами.
Когда остыл первый порыв, противники стали драться осторожнее и обдуманнее. Ни один не брал верх.
- Ничья будет,- долетели до Мартина слова.
Он сделал нечаянно какое-то неудачное движение и в тот же миг получил страшный удар в щеку, пробивший ее до кости. Голый кулак не мог нанести такой рапы. Мартин услыхал возгласы изумления и почувствовал, что кровь хлещет у него из щеки. Но он не подал и виду. Он тотчас же насторожился, так как хорошо знал, с кем имел дело, и мог ожидать всякой низости. Он стал внимательно следить за противником и, уловив блеск металла, сделал ловкий маневр и поймал его за руку.
- Покажи руку! - гаркнул он - Ты меня хватил кастетом!
Обе партии с ревом и руганью бросились друг на друга; еще секунда, и произошло бы общее побоище и Мартин не утолил бы своей жажды мести. Он был вне себя.
- А ну назад! - загремел он.- Все назад! Понятно? - Они расступились. Они были звери, но он был сверхзверь, и ужас, внушенный им, заставил их подчиниться.
- Это мое дело, и никто пусть не мешается. Эй ты! Давай сюда кастет.
Масляная Рожа повиновался, немного испуганный, и отдал предательское оружие.
- Это ты ему дал кастет, рыжая сволочь,- продолжал Мартин, швырнув кастет в воду,- я видел, как ты тут терся, и никак не мог понять, что тебе нужно. Если ты еще раз сунешься, я изобью тебя до смерти. Понял?
Бой возобновился, и хотя оба противника дошли до предела изнеможения, они все же продолжали осыпать друг друга ударами, пока, наконец, окружавшая их звериная стая, насытив свою жажду крови, не почувствовала страха и не начала уговаривать их прекратить драку. Масляная Рожа, едва державшийся на ногах, страшное чудовище, потерявшее человеческий облик, остановился в нерешительности, но Мартин кинулся на него, снова и снова осыпая ударами.
Казалось, они боролись уже целую вечность, и Масляная Рожа заметно стал сдавать, как вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Мартина беспомощно повисла. Кость была сломана. Все это слышали, и все это поняли. Масляная Рожа, как тигр, набросился на другую руку, колотя изо всех сил. Партия Мартина бросилась на выручку. Отбиваясь от ударов здоровой рукой, Мартин крикнул, чтобы они не вмешивались, не переставая изрыгать проклятия вперемежку со стонами злобы и отчаяния, и все бил одной левой рукой, ничего не сознавая, колотил и колотил. Словно издалека доносились до него испуганные перешептывания, потом он услышал, как кто-то сказал дрожащим голосом: "Ребята, это не драка! Это убийство! Надо растащить их!"
Но ни один не решился подступиться, а он все бил и бил своей левой рукой, попадая каждый раз во что-то мягкое, кровавое, ужасное и не имеющее ничего общего с человеческим лицом, и это что-то все не поддавалось и продолжало шевелиться перед его помутившимся взором. И он все бил и бил, все тише и тише, постепенно теряя последние остатки жизненной энергии, бил, казалось, целые века, целые тысячелетия, пока, наконец, бесформенная кровавая масса не рухнула на доски моста. И тогда он встал над ней, шатаясь, как пьяный, ища опоры в воздухе и продолжая спрашивать изменившимся голосом.
- Еше хочешь? Говори... Еще хочешь?
Он все спрашивал, настойчиво требуя ответа, и вдруг почувствовал, что товарищи хватают его, тащат, пытаются надеть на него рубашку. И тут внезапно сознание покинуло его.
Будильник на столе зазвонил, но Мартин не слыхал его и продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он ничего не слышал. Он ни о чем не думал. Так живо он пережил все опять, что вновь потерял сознание, как в ту ночь, на мосту Восьмой улицы. Мрак и пустота окутывали его в течение нескольких минут. Потом, точно оживший мертвец, он вскочил, сверкая глазами, с волосами, прилипшими ко лбу.
- Я все-таки побил тебя, Масляная Рожа! - вскричал он.- Мне понадобилось для этого шесть лет, но я побил тебя!
Ноги у него дрожали, голова кружилась, и, пошатнувшись, он должен был сесть на постель. Он все еще был во власти прошлого. Он недоуменно озирался по сторонам, словно не понимая, где он находится, пока, наконец, не увидел груду рукописей в углу. Тогда колеса его памяти завертелись быстрее, промчали его через четырехлетний промежуток, и он вспомнил книги, вспомнил мир, который они открыли ему, вспомнил своп гордые мечты и свою любовь к бледной девушке, впечатлительной и нежной, которая умерла бы от ужаса, если бы хоть на миг стала свидетельницей того, что он только что заново пережил, хоть на миг увидала бы ту грязь жизни, через которую он прошел!
Он поднялся и поглядел на себя в зеркало.
- Теперь ты вылез из этой грязи, Мартин, - торжественно сказал он себе, - в глазах у тебя прояснилось, ты касаешься звезд плечами, живешь полной жизнью и отвоевываешь ценнейшее наследие веков у тех, кто им владеет.
Мартин внимательно поглядел на себя и рассмеялся.
- Немножко истерики и мелодрамы? Ну, что ж! Это не имеет значения. Ты когда-то одолел Масляную Рожу,- так же ты одолеешь и издателей, хотя бы тебе для этого пришлось потратить в три раза больше времени! Только не вздумай останавливаться. Иди вперед. Бороться - так бороться до конца!

Дмитрий Быков

БАЛЛАДА О КУСТАХ

Oh, I was this and I was that...
Kipling, "Tomlinson".

Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд
И двое влюбленных в самой поре, которые бродят тут.
Звучит лягушечье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда.
Ее рука у него в руке, что означает "да".
Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв.
Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет.
Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх.
Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших кустах.

На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход),
Сломав обычную пастораль, объема ей придает.
Какое счастие без угроз, какой собор без химер,
Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер?
Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах?
Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах.
Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия,
И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.

Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон,
Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон.
Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.
Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.
Все атрибуты ласкают глаз: двое, ружье, кусты
И непривычно большой запас нравственной правоты.
К тому же Автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней,
Интересуется больше мной, нежели им и ей.
Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.
Можно пойти растопить камин, можно спустить курок.

Их выбор сделан, расчислен путь, известна каждая пядь.
Я все способен перечеркнуть - возможностей ровно пять.
Убить одну; одного; двоих (ты шлюха, он вертопрах);
А то, к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах.
А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем:
Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем,
И сладко будет, идя домой, прислушаться налегке,
Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке.

Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне,
Все, что Автор плел на пяти листах, довершать поручено мне.
Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у Автора на виду,
Я сижу в кустах и менять не стану свой шиповник на резеду,
Потому что всякой Господней твари полагается свой декор,
Потому что Автор, забыв о паре, глядит на меня в упор.

[Феникс Джонатанович ДонХуанЦзы]

http://www.solium.ru/forum/showthrea...9651#post39651
Мир сатаниста (идейного)
Урок ПЕРВЫЙ: Введение.

Начнём.
Хочешь удостовериться, что Сатана существует. Сразу скажу на счёт книг, гримуаров, в которых перемешаны сатанинские заклинания и молитвы к богу. Это всё «полёт фантазии». Люди, писавшие эти книги, занимались плагиатом, переписывали древние рукописи, изменяя и добавляя своё, или вообще выдумывая всё от начала до конца. Я не встретил ни одной стоящей общедоступной книги. Но книги тебе не понадобятся, когда тебя начнёт учить сам Дьявол, а точнее, подчинённые ему сущности. Это произойдёт тогда, когда ты всей своей душой окунёшься во тьму, когда ты как магнит начнёшь притягивать к себе всё «тёмное». Люди в троллейбусе не смогут долго сидеть рядом с тобой, но не потому что ты как-то по-сатанински одет, а потому что им будет становиться плохо (кстати, я никогда не красился и не одевал ни чего «сатанинского»).

Урок ВТОРОЙ: Правила.

Чтобы Тьма начала «смотреть» на тебя как на своего, а не как на очередную жертву (заблудшую душу), тебе надо понимать определённые правила (со временем ты сам сможешь дополнить этот список, если уже не сейчас):

1) «Тьма разрушает слабых».
Тьма уважает сильных и угнетает слабых. За светом может идти любой, не опасаясь за себя, но святым станет только заслуживший это. За тьмой идущий - рискует оказать в пропасти, и станет магом - когда станет сильным.
Когда встанешь на путь тьмы, Тьма испытает тебя, но если ты уже сильный – ты не заметишь этих испытаний. Если ты слаб в чём-то, то у тебя два пути - или становиться сильным (сильным не физически, а духовно; хотя, и физически не помешало бы), или ждать пока тебя поглотит Тьма и разрушит тебя.
Тьме не нужны слабые в своих рядах, ибо они тормозят всех.

2) «Идущий во тьме может всё».
Посвятившему себя тьме дозволено всё, что не против Дьявола. Его единственное правило: «Ты сам для себя придумываешь правила».

3) Единственное, что бесплатно будет делать для тебя Дьявол, это учить и защищать. Остальное надо заслужить или поступками полезными тьме, или продать свою душу Дьяволу (чего я вам делать не рекомендую, так как это признак вашей слабости, и вы теряете авторитет в глаза тьмы – вы продаёте свою волю после смерти. Ведь что значит «продать душу» - завещать её Сатане, и после твоей смерти Он как захочет так ей и распорядится.).

4) Идущий за тьмой, знай, что в определённый момент за твою душу будет идти яростное сражение между светом и тьмой. Ты это почувствуешь по своей внезапной тяге к покою или борьбе. Если битва затянется, то ты несколько раз будешь менять своё мнение, но в конце победа будет за более близкой тебе стороной.

5) (Это ты мог читать в сочинениях Лавея, это единственное что у него верно написано)Не занимайтесь саморекламой. Просто дайте знать о своем присутствии. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не провозглашайте себя Дьяволом. Иначе вас примут за него. Если вы черт высшего сорта, то вашу рекламу сделают другие (независимо от того, будете ли вы об этом просить).

6) В определенный момент ты почувствуешь в себе силу и возможно ИСКРЕННЕ подумаешь что-то, наподобие:
«Я чувствую в себе огромнейшую энергию. Она переполняет меня и летит во все стороны. Я ощущаю эту несравненную прелесть тьмы. Она питает меня. Слава тебе, Люцифер, имя твое и во веки веков!!! Меня уже ни что не остановит! Скоро всё свершиться. Апокалипсис – это не конец света, это новая эра, эра свободы, это «конец света» для безвольных. Свергнем с трона власти этих жалких попов! Достаточно выпили они нашей крови. Я буду, даже если вся планета воспрянет против меня. Да содрогнётся земля от легионов Тьмы! Да сбудется потаённая мечта всего мира! Да будет так!
Благословенны во имя тьмы, вставшие на её путь.»
Знай, что ты перешёл на новую ступень развития. Тебя посвятила во тьму сама «тёмная сила».

Сейчас я поподробнее остановлюсь на правилах.
Правило номер «3».
Что значит «поступки полезные тьме»? Например, очень полезный поступок – это переманивание на свою сторону (на сторону Дьявола) обычных людей. Более подходящие для этого люди – это сомневающиеся верующие. Не важно как, правдой и не правдой, любые средства хороши, но ты должен их заставить встать на тёмный путь. Подстраивайся под собеседника, говори как можно красноречивее, приводи доводы, лишь бы они тебе поверили и отреклись от бога окончательно. Это будет очень большая заслуга пред Тьмой, если тебе удастся переманить хотя бы одного человека (если вспомнить, то у Господа она тоже очень цениться и прощает множество грехов). Как только тебе удастся это сделать – твоя жизнь начнёт налаживать, начнут сбывать желания (если чего-то хочешь, то достаточно попросить это вслух, шепотом – если ты в общественном месте). Но сманивание – это только один из способов; делай всё, что полезно Сатане, критикуй бога в Интернете и т.д.

Урок ТРЕТИЙ: Продажа душ.

Кстати, на счёт души. Продаётся она очень просто. Надо взять лист бумаги, оформить его как договор (контракт) между тобой и Сатаной (кровью писать не нужно). И оставить этот лист («документ») в месте, которое считается у людей «нечистым».
Но делать это бесполезно, потому что как бы ты безупречно всё не оформил, Дьявол всё-равно найдёт «лазейку» в твоём контракте. И ты, или сразу же умрёшь после исполнения желаний, так и не успев ими воспользоваться (насладиться), или они будут исполнены так, что не принесут тебе пользы. А душенька уже будет продана. И как только ты умрёшь, то попадёшь в ад вечно отрабатывать своё «не исполнившееся желание». Даже если пожелаешь вечную и счастливую жизнь, то договор или не примут (то есть ты ничего не теряешь), или ты впадёшь в вечную КОМУ, летаргический сон – будешь похоронен заживо не зная этого. Короче, Они найдут способ выгодный для себя, но не для тебя. Так что исполнение своих желаний лучше зарабатывать своими делами.
Зачем Сатане души?
Открываю тебе секрет. Сила Дьявола заключается в грешниках мучающихся в аду. Каждая горящая душа, мучаясь, вырабатывает психическую энергию, поступающую в распоряжение Сатаны. В аду страдают миллиарды душ. Представь, если бы все люди на планете, в один момент, всем своим существом захотели бы одного и того же, например, сдвинуть чашку на определённом столе. Да эта бы чашка улетела бы со скоростью пули! В аду душ больше, чем людей сейчас на земле. Представь, какой силой управляет Сатана. Она копится и аккумулируется, чтобы держать всё его царство в узде и быть не слабее бога. Вот зачем Сатане души – чем их больше, тем он сильнее. Но ему также нужны и «помощники», которые могут «черпать» выделенную им силу из общего «чана ада». Они в будущем так же войдут в состав армии Тьмы в последней битве. Вот так то, наше царство стоит на «рабском труде грешников», многие из которых были сатанистами.

Урок ЧЕТВЁРТЫЙ: Демоны и духи; секреты Ада и Рая.

Демоны и сатанинские духи (они в отличии от демонов ничего не могу, как только давать знания) начнут посещать тебя сами как только ты уже наберешься опыта. Помнишь, я писал: «Книги тебе не понадобятся, когда тебя начнёт учить сам Дьявол, а точнее, подчинённые ему сущности.» Сначала это будет похоже просто на совпадения и не кто в прямой контакт с тобой вступать не будет (в конце-концов ты для них пока только одна из миллиарда грешных душ, не в чём себя не проявившая, хотя они и обратили на тебя внимание). Например, ты не умеешь отказывать людям – это слабость – тогда тебя точно испытают. Например (бытовой банальный пример), приятель начнет уговаривать тебя выпить с ним, а ты не хочешь, но всё-таки соглашаешься. Пиво вам обязательно попадётся палёное или ещё что-нибудь в этом роде, тебе будет плохо потом, и ты поймёшь, что это только твоя вина. Но это только пример, который может случиться и с обычным человеком, поэтому если это случилось, то не значит что это именно Они тебя «учат», но в тоже время и не значит что это просто совпадение.
Как я уже наглядно показал, Дьявол – не добро, как и Бог в принципе. Да, я ещё ничего не рассказал о боге. Он в отличии от Дьявола черпает силу от огромного количества молящихся и испытывающих вину перед Ним верующих и ещё большего количества душ в раю испытывающих бесконечную любовь и благодарность к Нему. Именно поэтому Богу не выгодно отпускать в Ад всех грешников подряд, и Он «прощает» всё – достаточно искренне покаяться.
Как видишь намного выгоднее идти в рай, чем в ад, потому что там ты точно не будешь «гореть», а в аду 50 на 50 – можешь стать отдающим энергию (горящим), а можешь стать её получающим (духом, демоном), при чём в огромных количествах. Но в раю – ты корова на пастбище, а в аду – ты, или всё, или никто.
Занятия магией очень ускоряет процесс. Но рекомендую читать в книгах по магии только вступление (упражнения для развития энергетики), а дальше где начинается объяснения ритуалов – пропустить (это одна вода). Да и вообще ты должен увидеть духов в начале своего магического развития. Ко мне, например, они первый раз пришли в виде дыма (банного пара) заполняющего ночную комнату (не знаю, на сколько тебе это интересно (кому интересно могу рассказать подробнее)). И ещё желательно вначале при занятиях магией пытаться что-то делать самому (как бы не зависимо от светлых и тёмных сил – без их помощи) воздействовать на людей и т.д. А потом уже что-то делая, мысленно посвящать это Дьяволу. Тогда результат будет на порядок выше.
И не забывай делать что-то полезное тьме, даже в магии, иначе Им вкладываться в тебя не будет смысла – смыслы есть, только пока от тебя есть выгода и польза.

Урок ПЯТЫЙ: О ритуалах в целом и о пентекле в частности.

Я уже говорил о бесполезности ритуалов, а если не говорил, то скажу: «ритуалы бесполезны, потому, что Дьявол не будет делать что-то просто так, только лишь потому, что Его попросил обычный человек ничего для Него не значащий». Но те ритуалы, которые не требуют от Сатаны ничего кроме благословления – делать можно. И ты уже можешь сделать (если встал на тёмный путь) один ритуальчик, так называемое «отемнение» (антипод освящению).
В принципе, отемнить можно всё, что угодно (хоть икону в церкви). Всё зависит от того, сколько эта вещь успела «впитать» в себя господней или сатанинской силы, и от того, сколько её в тебе самом уже накопилось.
Для начала можно сделать себе пентакль (перевёрнутую звезду, заключённую в круг). Сделай его, например, из железа. Чем больше потратишь усилии на изготовление, тем больше материал, из которого делаешь, зарядиться твоей энергией (просто покупать не рекомендую). (Я, например, свой, помню, делал целую неделю, высверливая и выпиливая натфелем (спец. напильник) из куска стали толщиной 2 мм.) Как сделаешь – не спеши зачищать до блеска, потому что его нужно будет ещё закалить. Пентакль нагревается до красна и бросается в воду. От этого он окислиться (покроется чёрной плёнкой, коркой). Вот теперь можно зачищать наждачкой или ещё чем хочешь до готовой пентаграммы, которую можно носить. Сила её не будет зависеть от её красоты или величины (ну, от величины – разве что чуть-чуть, от красоты-то точно не зависит), так что если она со временем потемнеет (окислиться), то снова зачищать не обязательно. Теперь, перед тем как ей пользоваться, её нужно «отемнить». Делается это, примерно так же, как освящают кресты в церкви.
Тебе понадобиться ёмкость с водой и что-то типо помазочка для смазывания маслом пирогов. Сначала надо зарядить воду, для этого просто держи её в руках, представляя тьму, ад, демонов, чёрный дым и т.д. Дальше берёшь эту воду, погружаешь в неё помазок и окропляешь им пентакль. Отемнение совершается 9-ти кратным окроплением тёмной водой с произношением: «Благословляется во имя тьмы и отемняется (вещь) сия окроплением тёмной водой, во имя Сатаны и всех порождений Ада и всех, идущих за тьмой и верных Тьме. Аминь». (В скобках написано слово «вещь», это слово можно заменить на название предмета, который отемняют, или не менять и произносить просто: «вещь сия». Так же если зарядить достаточное количество воды, то можно просто 9 раз погрузить в неё пентаграмму с произношением выше указанных слов, немного их изменив: вместо слова «окроплением» сказать: «погружением в тёмную воду», окроплять при этом естественно уже ничего не требуется.)
Всё, теперь твоя перевёрнутая звезда аналог-антипод освящённому кресту. И пока ты её носишь – ты притягиваешь к себе тёмные силы.
Надеюсь, если ты был когда то крещёный, то уже давно выбросил крестик, а не носишь его до сих пор. Если носишь, то выбрось его со словами: «Отрекаюсь». Можешь для верности сделать ещё что-нибудь богохульное.
Можешь написать в инете что-нибудь логически обоснованное и порочащее бога рассчитанное на разных людей. Например, типо такого:
“““Некоторые из вас задаются вопросом: «А если Дьявол - не зло, то почему на свете происходят разные несчастья?» «Почему бы сатане ни делать всем и везде благо, если он желает добра людям?»
Я вам отвечу:
«Делает ли Сатана добро или зло?»- это, конечно, спорный вопрос, так же как и вопрос: «Делает ли Господь добро или зло?». Но это сейчас и не важно. Потому что, представьте себя на месте Дьявола. Стали бы вы делать добро в этом мире, если всё хорошее, люди автоматически приписывают Богу – врагу Сатане. И то же время, почему бы Господу ни сделать «немножко» зла людям, если они всё-равно обвинят во всём Сатану. Всё что происходит на высших планах бытия – запутано и взаимосвязано. Аналогия этому на земле – «дворцовые интриги».
Мало кто задумывается о сути проблемы: Всё, что бы ни сделал Господь, идёт ему на пользу; и всё, что бы ни сделал Дьявол – он делает в ущерб себе (в каком-то смысле, даже жертвует собой ради нас всех, ради нашего просвещения и роста во всех смыслах. Жертвует ради нас, в большинстве своём – недальновидных, готовых ненавидеть своего добродетеля, людей.)
А теперь для тех, кто не верит в «высшие силы».
Сейчас главное ни чтобы вы поверили в кого-то. Ведь, если бы всё было так просто, Сатана бы давно продемонстрировал себя перед всеми (чтобы уже ни у кого не было сомнений). Сразу поясню, почему дьявол не показывает себя перед первым встречным. Потому что человек, убедившись в существовании Сатаны, тут же поймет, что есть и Господь. А потом в силу своей слабости поддастся общепринятому стереотипу: «Дьявол – зло». И встанет на сторону Бога, что опять же навредит Тьме.
Так вот, сейчас главное ни чтобы вы поверили в кого-то, а чтобы разубедили верить в бога других. Ведь именно церковь во все времена являлась самым мощным тормозом прогресса и развития человечества.”””
– не важно, если ты где-нибудь приврёшь (не забывай, что Дьявол – это высшая мудрость и высший разврат, самая дикая гордость и самое лукавое смирение, ибо только так можно одурачить правило.), главное, что если кто-нибудь, прочитав твою статью, решит встать на сторону тьмы, то ты заслужишь большой «бонус»… А уж Дьявол потом сам позаботится о том, чтобы тот человек попал в ад в виде сырья, или в виде тёмной души для превращения в её в демона.



Урок ВОСЬМОЙ: Заключение.

Хоть дата последней битвы между Светом и Тьмой не известна (Потому что её развяжет Господь, когда переход большинства душ во власть Тьмы будет очевиден, и наращивать свой «потенциал» будет бесполезно), но то, что сейчас происходит в мире, указывает на то, что она не за горами.

Благословенны во имя тьмы, вставшие на её путь…

Типо конец.

(типа, помещено в 29 лд сюда)